Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Я думаю, это и есть храм Ваала 438.

– Пожалуй.

Они направились к храму; Дэн чувствовал, что Джейн хочет заговорить, и уже приготовился резко прервать ее на полуслове или возобновить отповедь. Но она, видимо, поняла, что говорить больше не о чем: сама напросилась, придется терпеть.

По правде говоря, даже в более удачное время их безмолвие вполне соответствовало бы обстановке.

Широкая равнина, руины без конца и края служили неопровержимым комментарием к самим себе и к тому, что пролегло между двумя молчащими. Когда Джейн с Дэном приблизились к квадратному пространству, огражденному осыпающимися стенами храма, оттуда поднялась стая черных птиц; по иронии судьбы, это были тотемные птицы Дэна; здесь, видимо, гнездилась целая их колония; и на этот раз он увидел их такими, как видят их все остальные представители рода человеческого, какими всегда видел их Эдгар Аллан По: сегодня они стали для Дэна не символом свободы и жизнестойкости, а вестниками беды и смерти. Зато у Джейн появился повод нарушить молчание:

– Что это за птицы, Дэн?

– Вороны.

Его тон запрещал дальнейшие расспросы. Они подошли к храму и вошли внутрь. Храм был массивным, больше напоминал египетские, а не римские храмы, здесь до сих пор витал дух жестокой плотской ереси. Дэн, как только они вошли, дал понять, что ему здесь скучно и неприятно. Стоял, задрав голову, наблюдая за воронами, кружившими над ними; вороны каркали, иногда издавали странные звуки, похожие на стук сухих костей друг о друга, на треск палки, бегущей по прутьям решетки; Джейн отошла и бродила поодаль, на минуту предоставленная самой себе. Он остановился сбоку от входа, укрываясь от ветра, ждал ее возвращения.

– Ну, все?

Она кивнула, и он повернул к выходу, как человек, которого заставили напрасно ждать. Пошли назад, через самый центр древнего города, прошли под триумфальной аркой, вдоль колоннады, мимо унылых пилонов из асуанского гранита, и подошли к театру, на удивление хорошо сохранившемуся, но отчего-то, как и весь этот город, холодному и мертвому; потом миновали древний форум, пересекли угрюмую равнину: остатки стен, курганы разрушенных зданий; и вот невдалеке – лагерь Диоклетиана 439. В театре и у форума они обменялись несколькими словами – краткими, типично туристскими замечаниями, до боли искусственными и нарочитыми; но здесь ими снова овладело безмолвие.

Они смотрели и не видели того, на что смотрят. Оба понимали это. Путешествие их продлилось слишком долго – на целый роковой день дольше, чем надо; все их былые реальности, все устремления лежали в руинах, как этот город. Их отношения свелись к тому, что представители разных полов никогда не могут ни понять, ни простить друг другу. Теперь они шагали без цели, словно совершая идиотскую оздоровительную прогулку, единственным оправданием которой служило то, что не надо было притворяться перед чужими людьми. Джейн выглядела изможденной и осунувшейся, лицо ее стало таким же мрачным, как У Дэна. Он чувствовал, что его надежда на то, что судьба ее (и его собственная) может измениться, рухнула, повержена во прах ее непримиримостью, утекла в трещину, расколовшую душу и психику Джейн. Они не обладали свободой воли: здесь, в этом злосчастном, Богом забытом месте они вернулись назад, к начала когда не могли коснуться друг друга, не могли говорить, не могли взглянуть друг другу в глаза; только теперь все стало еще хуже.

Даже Пальмира и та стояла между ними, безжалостно отделяя их друг от друга, потому что они смотрели на нее с противоположных точек зрения. Для него она была символом того, во что он превратил свою жизнь; для Джейн – во что жизнь превратила ее. Точнее говоря, это был символ того, как он видел свою жизнь в самые тяжкие моменты депрессии и самообвинений; в то время как Джейн усматривала в этом символе, как в свое время в религии, нечто более глубокое, хотя ему это ее видение представлялось просто ослиной иррациональностью, чуть ли не снобизмом, слишком похожим на некоторые интеллектуальные формы католицизма.

В глубине души она считала его неисправимо поверхностным, непосвященным, неспособным достаточно глубоко смотреть на вещи. Он, разумеется, мог использовать пейзажи последних суток как иллюстрацию, как притчу, но они все равно оставались для него чем-то сугубо внешним, тогда как у нее они жили глубоко внутри… да еще эти ее малопонятные слова о неспособности любить, словно она говорила на невероятном чужом наречии, на здешнем арабском. Скорее всего, где-то в потаенных глубинах ее существа, она просто хочет, чтобы так было.

Подстрекаемый уязвленным самолюбием, Дэн возмущался узостью ее видения, узостью кабинетно-интеллектуального видения вообще. В видении этом недостает горизонтального пространства, оно сплошь вертикально, ограничено стремлением проникнуть в предполагаемую внутреннюю суть, глубинную тайну – в человеческую душу, в Абсолют… кожный покров и здравый смысл его не интересуют; ему несвойственны самоирония, компромисс, терпимость, уступчивость, будто эти качества не могут быть частью целого, частью истины, оттого что они так нередко встречаются, так всеобщи и необходимы… потому и сводятся всего-навсего к таким эпифеноменам 440более элитной реальности, как минуты физической близости в ночной тьме. Дэн возлагал вину на Энтони и все, что он в себе воплощал, – на оксфордство… и чувствовал все возрастающий гнев на Джейн, на ее сверхзаумную, сверхусложненную систему ценностей, внутри которой она оказалась замурована. Монастырь – вот что ей нужно. Атмосфера замкнутости, мазохизм, самопогруженность под маской самоотречения, сомнительной ценности мистический брак с изображениями Христа… Он испытывал ко всему этому глубочайшее отвращение.

Они оказались на разных человеческих полюсах, навечно непримиримые.

Несколько сотен ярдов они прошли молча и теперь, в самом конце долины, почти приблизились к лагерю Диоклетиана. Дэн чувствовал, что каменеет от злости. Джейн ведет себя как вывернутая наизнанку Федра, королева трагедии. К тому же он с сардонической мрачностью ощущал, что вся его жизнь вела именно сюда, к этой кульминационной точке, к этому фокусу… и все, что из этого вышло, – ложный пафос, вульгарная сентиментальность. Акт милосердия, пощечина мужскому самолюбию, один ночной перетрах; точно так же и его профессиональный «успех» пришел к нему в мире, обратившемся в руины в бесплодной пустыне, как только он – Дэн – сумел этого успеха достичь. И даже та, первоначальная судьба, что выпала ему на долю, была навязана ею. Он проклинал тот день, тот вечер в Торнкуме, когда впервые предложил Джейн поехать: сам напросился, вернул прежний стереотип, былое обреченное на провал стремление создать обреченную на провал ситуацию.