Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Должно быть, они заранее договорились о каком-то сигнале. Чуть слишком неожиданно Тянучка поднялась из-за стола:

– Извиняюсь. Мне на свидание надо.

Когда она ушла, я спросил – с кем? Мириам пожала плечами:

– А я почем знаю? С парнем каким-нибудь. Я предположил, что с продюсером.

– Не-а. С ним только по ночам.

– Я вчерне набросал сцену. Хотите, поедем, вы ее прочтете?

– Ага, лады. Только обещайте не смеяться.

Теперь уже не было подозрительности. Только подобающая случаю скромность, и мне большого труда стоило удержаться от улыбки.

В такси, по дороге домой, вспомнив, о чем я говорил, она вдруг спохватилась:

– По-честному, не надо мне заливать. Я всякого повидала.

– А я вовсе не шутил насчет картины.

– Да знаю я. – Она опять фыркнула. – Проверила про вас.

– Вот и молодец.

– На просмотре не разобрала, вы кто – просто трепач или, может, глаз на меня положили.

– Ну а теперь?

– А теперь ясно, нет разве? И вы теперь знаете, что мы, по правде-то, обыкновенные дуры.

Но сказано это было лукаво, а ее усмешка говорила, что не такие уж они дуры, после чего нормальный диалог уже был невозможен.

Так оно и завязалось. Мы все же некоторое время попритворялись, что читаем сцену, – у нее не очень-то получалось, но к тому времени мысли у обоих были заняты вовсе не сценарием. Когда дело дошло до дела, она выскользнула из одежды и оказалась в постели раньше меня; и в постели в ней обнаружилась та же мешанина противоположных черт, что и раньше. Каким-то образом она ухитрялась быть одновременно нежно-стыдливой и далеко не несведущей в сексе; застенчивой и пытливой, холодной и страстной; понимающей, что она хороша в постели, и в то же время слегка озадаченной: с чего это я вдруг взял на себя труд быть с ней?

Была допущена лишь одна фальшивая нота. Мы еще лежали в постели, когда она спросила:

– Ну, теперь мне что, катиться отсюда?

– А ты хочешь уйти?

– Нет, если ты не хочешь.

И я принялся ее изучать – «занялся разысканиями». И она, и Тянучка – обе формально жили с родителями в доме, который назывался – или, во всяком случае, я так воспринимал их произношение – «Огромный угорь». Жить там они не хотели: вечные скандалы, не столько из-за пуританских взглядов родителей-кокни («понимаешь, они сами-то не больно святые, по всему судить, так мой предок не дурак был гульнуть в свое время, подонок был из подонков, слов нет»), сколько из чисто профессиональных опасений. Родители все еще исполняли свой номер, что-то вроде комического речитатива с песнями, в старом стиле; номер назывался «Король и королева в жемчугах», раньше в нем участвовали и обе девушки. Мириам считала, что дело тут в какой-то ревности, зависти: «Потому они видют, мы сами свою жизнь строим». Ну и глупо с их стороны – она познакомилась с «правдой жизни» уже в пятнадцать, а они все знали про это, и кто он, и что, и ни фига не могли сделать… Он был акробат, из той же концертной труппы. «А я втюрилась до смерти, понимаешь, по правде, проходу бедолаге не давала – куда ему деваться? Ну мамаша моя хотела его в суд, да только я сказала, что скажу там – это все я сама. Ну ты ж понимаешь, если б он… а только справедливость должна же быть, верно?» Парней с тех пор хватало, только ни с кем она долго не могла быть: она вроде бы переросла уже этот «Укромный угол», его обитателей и посетителей. А сестра?

– Ох Господи ты Боже мой! Ну честно… он такой извращенец старый… Я ему, видишь, тоже по душе пришлась. Понимаешь, да?

– Догадываюсь.

– А я ему – да пропади ты пропадом. Жалко – не пропал.

Мгновение спустя она спросила – тон был вполне деловой,

равнодушно-любознательный:

– Ну а я – как, нормально? Тебе нравится?

Я на деле доказал, что нравится. Потом мы недолго поспали, и наступил вечер – половина седьмого. Сценарий у меня шел с опережением графика. Мы решили, что она проведет у меня и ночь, и отправились в кино, а потом поужинать. Когда вернулись, она позвонила в «Угол» – родителям, разговор был предельно кратким. Она не придет; у нее все прекрасно. «С другом. Я знаю, что делаю, ма. Ну, она… это ж ее дела, не мои, верно?» Она положила трубку и повернула ко мне опечаленную физиономию.

Назавтра она – по моему приглашению – переехала ко мне. Я к тому времени уже понял, что жизнь с ней будет простой и легкой; в этом смысле я, конечно, ее использовал: я не разрешал ей вмешиваться в мои дела, мешать мне работать; думаю, я обращался с ней как с любимым зверьком, которого надо кормить, ласкать, одевать, немножко чему-то учить, но которому вовсе не обязательно отдавать всю свою душу и все свое внимание. Она была из тех молодых женщин, что отличаются одновременно сообразительностью и абсолютным незнанием очень многих вещей; к тому же она обладала великолепным защитным механизмом – подозрительностью ко всякому превосходящему знанию. Читать было ей не по силам, хотя время от времени она пыталась это делать. Но я очень скоро обнаружил, что она была по-своему умна и имела собственные суждения о том, что касалось каких-то иных вещей: одежды, еды, фильмов, которые мы с ней смотрели, даже выставок. Кое-что из того, что знала она, перепадало и мне, особенно это касается фильмов. Одним из глупейших качеств создателей коммерческого кино я считаю их полное незнание того, как работает сознание рядового кинозрителя. Никакие предварительные просмотры, никакой анализ зрительских реакций не стоят и получаса потраченного времени по сравнению с тем, что узнаешь по собственному опыту; даже сегодня, если мне кажется, что я заношусь выше зрительских голов, я пытаюсь увидеть свой фильм глазами Мириам. Она обожала сентиментальность и зрелищность. Но я сводил ее посмотреть несколько классических лент, и на современные серьезные фильмы, какие там шли, тоже сводил. Поначалу она презрительно фыркала и сопротивлялась, но очень скоро оценила высокое качество игры и режиссуры – думаю, не только для того, чтобы доставить мне удовольствие.

Забегу немного вперед: на самом деле надо бы говорить не «она», а «они». Мириам делала кое-какие нехитрые покупки и элементарную домашнюю работу, но ей как-то нужно было заполнить то свободное время, что у нее оставалось, пока я был занят; очень скоро она стала днем уходить из дома одна… Повидать родителей, сестру – во всяком случае, так она говорила; иногда просто «забегала в киношку». Только один раз она вдруг не явилась ночевать. Но позвонила: она у «своей ма», предок совсем офонарел, напился и ведет себя как свинья, ей надо остаться на ночь. Она вернулась на следующий день, поздно вечером. Я был рад ей, ее болтовне; она пересказала мне весь тот ужасный вечер в деталях. Через несколько дней она вернулась домой, как ожидалось, но не одна. На этот раз с ней была ее сестра. Тянучка – видимо, под непреодолимым нажимом сестры – отказалась от идеи пробиться в кинозвезды посредством ночных утех и ушла от продюсера. Она выглядела совершенно несчастной и была вроде бы потрясена; к тому же она явно сознавала – и это было даже трогательно, – что я не держу приюта для бездомных и заблудших. Это только на одну ночь, она просто не сможет сегодня выдержать тарарам, который ждет ее дома. У меня две комнаты были свободны, так что найти причину для отказа было непросто; кроме того, я чувствовал, что, даже если Мириам и удовлетворяет ее смиренная роль, мне следует еще чем-то вознаградить ее помимо общения в часы досуга и периодических выдач «на мелкие расходы». Мы остались дома, они принялись готовить ужин, выказав при этом больше радости, чем умения. Я слышал, как они тихонько переговариваются в кухне, и это почему-то доставляло мне удовольствие; мне приятны были их обыденность, их сестринская привязанность друг к другу, какая-то застенчивость во время еды, постоянная готовность похихикать – все точно так, как было во время нашей первой встречи за ленчем; а потом наедине с Мириам, в постели, я выслушал все ее опасения и огорчения: я наверняка чувствую, что они мною пользуются, что «наваливают» на меня свои проблемы. Она рассказала мне еще кое-что о родном доме и родителях. Главным образом она говорила об отце: он был из тех отвратительных шутов, что на подмостках и в пабе демонстрируют сплошное добродушие и веселость, а дома мрачны, тиранят своих домашних, и первый аргумент у них – кулак; хуже того, когда Мириам и Марджори были девчонками, он пытался «всякие там вещи» делать… «Честно, Дэн, я прям и сказать тебе не могу… только он же всегда под мухой был…» Потом добавила застенчиво: «Ну, я хочу сказать, он не это самое… ну ты ж понимаешь… он только… ты же понял, да?»