Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Просто я подумала, надо тебе сказать.

– Ты очень милая, Мириам. И совершенно необыкновенная. – Я приподнял ее голову и поцеловал в губы. Потом повернулся на бок, заставив и ее повернуться так же, ко мне спиной; и обнял ее, решив, что вопрос закрыт и мы можем заснуть. Но через некоторое время она зашептала снова:

– Завтра-послезавтра мне уже будет нельзя. Несколько дней ни на что не буду годна.

– Нам давно пора отдохнуть.

Это ее на миг озадачило. Но она снова кивнула, и наступила тишина.

Назавтра я и понятия не имел, сообщила Мириам сестре о результатах нашего ночного перешептывания или нет: никаких видимых признаков заметить я не мог. Но не мог и не смотреть на предложенную мне заместительницу совершенно иначе, по меньшей мере более откровенно. Живя с ними бок о бок уже несколько дней, наблюдая их вместе, я стал отмечать привлекательные черты, свойственные каждой в отдельности. У младшей был не столь самостоятельный ум, но она была более чувственной и лучше понимала мужчин; в ней тоже было намешано немало, но по-иному – хватало и наглости, и хитрости, но в то же время была и какая-то свежесть, незрелость, глубинная наивность и чистота; может быть, сказывалось то, что она была на год моложе. От сестринских комплексов – почти ничего, зато гораздо больше от школьницы.

Через пару дней, вечером, я улегся в постель с книгой. Девушки задержались на кухне – готовили себе какао: привыкли пить его на ночь. Мне слышны были их голоса; потом они поднялись в бывшую комнату Каро, где теперь спала Марджори. Через несколько минут какая-то фигурка встала в дверях моей спальни. Это была Марджори, в коротенькой ночной рубашке. Я впервые видел ее не в обычной дневной одежде.

– Она одна хочет спать сегодня.

Я был в замешательстве и не нашел ничего лучше, как сделать вид, что поверил – она явилась лишь сообщить мне об этом.

– А-а. Ну ладно. Марджори не пошевелилась.

– Она сказала, чтоб мне пойти. И уйти, если скажете.

– Значит, она не выполняет указаний.

Марджори не ответила, глядела в пол, потом подняла на меня глаза; у нее был прелестный рот, и, пока она стояла так, в ожидании, на губах ее трепетала странная, печальная улыбка, как бы застывшая в воздухе подобно улыбке Чеширского кота. Теперь я опустил глаза, уставившись в книгу.

– Думаю, тебе лучше уйти.

– Разве я вам не нравлюсь?

– Почему же? Конечно, нравишься.

– Чего ж тогда?

– Получится, что пользуюсь безвыходным положением. Твоим. И Мириам.

Она молчала. Рубашка была слишком короткой. Рукава фонариком ей вовсе не шли, как, впрочем, не идут они ни одной женщине, насколько я могу судить. Ноги ее требовали чего-то более простого и изящного.

– А чего вы читаете?

Я не мог не улыбнуться – все было слишком очевидно. Она немедленно приняла обиженный вид:

– Чего, уж и спросить нельзя?

– Я же ей четко сказал – не хочу, чтобы это случилось.

– А она говорит, это вы просто как порядочный хотите быть.

– Надо пытаться, хоть изредка.

Она тряхнула волосами. Стояла опершись о косяк, заложив за спину руки.

– Так чего ж не пытаетесь?

– Не дерзи. – Она снова глядела в пол. – Мне и так хорошо.

– А мне – нет. И ноги у меня до чертиков закоченели. Я стал сдавать позиции.

– Сходи принеси сигареты.

– А можно, я потом останусь?

– Только поговорить. Пока по сигарете выкурим.

Она исчезла, потом вернулась и встала у изножья кровати, зажигая две сигареты. Рубашка ее вовсе не была непрозрачной. Марджори подошла к незанятой стороне кровати и протянула мне мою сигарету.

– А можно, я посижу рядом, Дэн? У меня, по правде, ноги закоченели.

Я вздохнул:

– Пока не скажу «уходи». Тогда сразу уйдешь.

Она забралась в кровать и мрачно уселась в дальнем ее конце. Меня окутало пряное облако духов. Она глянула на книгу в моей руке:

– Поезия небось? – Марджори вытянула шею – посмотреть поближе. – Слушай, почитай мне немножко, а? Как Мириам читаешь.

Я понял, что в моей спальне хранилось гораздо меньше тайн, чем я предполагал. Я читал Булленову антологию любовной лирики семнадцатого века «Speculum Amanti» 208, и совсем недавно, пару ночей назад, прочел несколько стихов Мириам.

– Не могу. А то ты еще вообразишь бог знает что. Она фыркнула – точно как сестра.

– Спорим, они не грязней, чем этот твой джемпер.

С Мириам я перестал надевать на ночь пижаму и сейчас натянул старый свитер вместо ночной кофты. Марджори подтолкнула меня локтем:

– Ну ладно тебе, будь другом, прочитай хоть одно.

– А я-то думал, у нас будет серьезный разговор.

– Чуток погодя.

Я начал читать. Но к концу первой строфы она примостилась поближе – ей хотелось разглядеть шрифт. Потом потянулась через меня – достать пепельницу – и оказалась совсем близко; через несколько строк она взяла мою правую руку и положила к себе на плечи, а ее голая нога во всю длину прижалась под одеялом к моей. Она оставалась паинькой-девочкой до самого конца этого стихотворения и почти на всем протяжении следующего – более длинного; но затем, погасив сигарету, она повернулась ко мне всем телом и закинула на меня ногу. К третьему стихотворению ее рука проникла под одеяло, а рубашка взъехала так высоко, что оставаться в ней не было никакого смысла. Я захлопнул книгу. Закрыв глаза, она уткнулась лицом мне в плечо. Пробормотала:

– Давай дальше. Мне нравится. Эт' здорово.

На самом деле все это должен был бы произнести я; коротенькие пять секунд я потратил на изучение моральных импликаций того, что должно было вот-вот произойти, потом погасил лампу и погрузился в изучение импликаций физических. Разумеется, она была нисколько не невинней своей сестры и, во всяком случае в темноте, гораздо менее застенчива.

Я пожалел о сдаче позиций на следующее же утро. Марджори ушла из моей спальни рано, из кухни слышались их голоса, и я понимал, что мне предстоит встретиться с ними обеими лицом к лицу, что я и сделал с ироническим, но непритворным смущением. Они сидели за кухонным столом, молча кусая губы. Потом Мириам взглянула на меня искоса:

– Ну дак у кого отметка выше вышла?

– Обе выше.

Сестры обменялись взглядами, не смогли удержаться от смеха, пришли наконец в себя, и тем дело и закончилось. Как-то так получалось, что в их присутствии неловкость и чувство вины не способны были долго существовать. Мне хватило здравого смысла позволить им устанавливать некоторые правила, соблюдать некоторые табу, какие они сами считали необходимыми. Об «отметках» больше не упоминалось; я никогда не спал с ними «двумями вместе». Днем мне не следовало оказывать предпочтение ни одной из них; впрочем, они и сами избегали какого бы то ни было физического контакта, а порой «делили меня поровну»: я держал за руки обеих, сидя в кино или где-то еще. Если мы смотрели телевизор, они обычно усаживались бок о бок, поодаль от меня, как это делают сестры значительно моложе их по возрасту; впрочем, они ведь прошли жестокую школу, их, совсем маленьких, регулярно оставляли одних по ночам. Несмотря на частые перепалки, они любили чувствовать близость друг друга.