Виталий Захаров - Раскаты

— Уснул… Хорошо уснул, — ответила Марья в наступившую тишину. И… — Здравствуйте! — запоздало добавила, привычка вдруг выскочила, что с учителями всегда надо здороваться, как и делают в деревне хоть десять раз на дню.

— Значит, ничего страшного. И то правда: давайте расходиться, мужики. Пусть отлежится Сергей Иваныч. — Петр Петрович первым шагнул от крыльца, но тут же повернулся к хозяйке, что-то надумав: — Вы, Марья Васильевна, прибегайте до нас, если что. Мало ль чего может понадобиться. Не стесняйтесь.

— Я вот медку ему пришлю. Свеженького цветочного вырежу с рамы, — Степан Костин, по-синявински просто Степка Трутень, — вспомнил, что он пасечник. — Вот с Мишуткой и пришлю. Пошли, внучек, потопали на пасеку.

— Ему счас не мед требоваца, ему счас жирку ба нутряного, супец ба ему счас жирненький, — не согласилась с Трутнем Аннушка Бруснева. — С ожогу нутряной жир хорошо помогат, да где его счас взять.

— Поперечные Спирины овцу хотели прирезать, у их старший Митька на побывку с городу едет. Можа, прирезали, никто не слыхал? — подсказали от ворот.

— Прирезали, прирезали. Утресь вот только што. Скажу я им по пути…

Переговариваясь так, стали расходиться. Марья Железина стояла на верхней ступеньке рядом с Санюшкой и растерянно бормотала, прижимая концы платка к груди: «Спасибочко вам, не надо ничего… Спасибо…»

Но и остаток дня не прошел безлюдно, нет-нет и подходили распознать, как там Сергей Иванович. И медку принесли, и жиру нутряного, и мази какой-то коричневой прислал Петр Петрович Шлямин, не очень близкий Железиным, но зауважавший их за круглую отличницу Варьку, которая окончила нынче десять классов и ни запиночки не сделала на экзаменах.

Разорвись не поспеть бы Марье одной на все в этот хлопотный день, ладно припыхтела к обеду Няша Гуляева — одна поживала бабка, и новость ей занесли позже всех — и взялась травы какие-то отваривать, поить Сергея да Санюшку разговорами занимать. И все же забегалась Марья: и с людьми надо поговорить, и молочком мужа поить (дивное дело — который раз принимался Сергей пить, и пил жадно, а все не просыпался), и по дому что ни на то успеть сделать, и Санюшку покормить — пришлось-таки бутыль перегону с подполья достать, держали на всяк простудный случай, да не обижать же человека вконец. Бегала Марья взад-вперед то на улицу, то во двор-огород и носила в себе грейкую думку: столько народу сошлось сегодня к ее мужу, и еще прибегают, словно начальник он какой большой и дела важные без него стоят. А какой он начальник — молоковоз всего, знай ворочает на ферме бидоны да отвозит их в Речное… Не понять, что это в нем за сила, которая так притягивает к нему людей…

Сергей Иванович, наверное, и сам удивился бы и посмеялся неверчиво, скажи ему, что в селе он первонужный всем человек. И более того: человек, рожденный командовать другими. Да и как было верить этому? Грамоты чересчур большой Сергей Иванович не имел — не до нее стало, когда поглотила отца, тихоню Ивана Железина, вешняя Сура на обратном пути с лесосеки. Брат Павел царю служил тогда, и остался Сергей один мужик в семье, о животе больше приходилось держать думушки, потом и сам ушел на гражданскую. И чего бы людям больно-то слушаться его? И даже липнуть к нему? Излишками добра — ни предметного, ни душевного, чтобы угождать каждому встречному-поперечному, — не владел да и не желал угождать (возьмет и ляпнет что на уме); на сходках-собраниях поперед всех не лез, ежели и брал слово, то подолгу не горланил, скажет пять слов и обратно усядется; а чтоб уж кричать-командовать — тут и вовсе напраслина будет на него, в начальники не лез, и голос, может, раз в году повышал, да и то на скотину иль на Марью с Варькой, которые не обидятся по своей виновности. Только силой разве и впрямь не меренной одарил его бог, ею он выделялся в Синявине, да ведь домовитые и лошади бывают, не сила должна красить человека, а душа и ум.

Часто замечала Марья, что дня не проходит у Сергея без того, чтобы с десяток человек не подошло к нему за советом-приветом. Не к ней приходили — к нему. Кто с утречка в дом зайдет, кто на улице задержит, кто и на ферму к нему-бежит аж за Клубничный вражек, хоть и дело-то у самого что порожний узелок. А уж вечерами и вовсе не переводится у Железиных говорчивый круг. Летом все перильца и ступеньки крыльца отсидят, зимой скамьи и табуреты в избе постоянно заняты. Не скажешь, что всех по шерстке гладит Сергей в словах своих, а не обижаются на него, снова приходят. Поколотил маленько Егор Бруснев пасечника Трутня, пришел тот, побитый-то, к Сергею и говорит: «На суд отдам свово соседа-бандита, а?» А Сергей ему в ответ задумчиво: «Я бы подумал… чем срамиться по судам… Твоего-то греха не знаю я, но убей — не поверю, чтоб впустую схулиганил Егор, он и мухи зазря не обидит. А возьми-ка ты маленькую да зайди к нему, потолкуете — оно и красивше выйдет. Да маленькую возьми, не большую — не то опять подеретесь». И глядишь, смирились вражки, даже семьями сошлись в праздник… А то баба чья заявится словно бы с делом к Марье, сама вопросительный глазок на хозяине держит. Сергей на нее ноль внимания, занимается себе своим делом, только и выронит как бы ненароком: «Я бы свою не так еще выпорол, начни она про мужа подолом всюду трясти». Подожмет баба губы обидчиво, тырк-мырк да испарилась вон, да ничего — глядишь, опять прибежала, знай похваливает своего проклятущего. И нет, никогда не беднеет людьми дом Железиных. Бывало, и обида подкрадывается к Марьиному сердцу: почему не только мужики, а и бабы только к нему липнут, чем хозяйка-то хуже в этом дому? Да ничего тут не поделаешь. Нет Сергея — и пусто в доме. Как ушлют его зимой с мужиками что покрепче на лесоповал, так и омертвел дом на все два-три месяца. Что-то непонятное есть тут для Марьи, чего не разгадать, как ни тужься и как ни обижайся на себя… Ну, как бы там ни было, нечего особо дивиться, что народу столько набежало сегодня к ее мужу: уж при хорошей-то жизни ходили, а в несчастье тем боле придут. Да и недолго держалось в Марье это удивленье — вытеснила его пришедшая снова тревога: не беспамятство ли вцепилось в Сергея опять? Нешто сон такой может навалиться на человека, чтобы весь день пролежать недвижно? Поспать, правда, любил Сергей, даже теперь, к старости, спал по-ребячьи глубоко — хоть пой, хоть пляши, все одно не услышит.

Так и пролежал, проспал Сергей Иванович весь день и очнулся — проснулся ли — тогда лишь, когда стемнело в избе. Приподнялся, оглядел комнату, словно бы не узнавая, потом допил жадно отвар бабки Няши и, потрогав левый глаз, хрипло спросил:

— Что такое, мать? Не вижу я им…

Марья смолчала. Не была она умелицей в болезнях и ушибах, а сказать, что побурел у него незакрывающийся глаз, не решалась. Вдруг да пройдет, мол, к утру, очистится и видеть начнет? Всяко ведь бывает у людей, другой, помирая, лежит почти год, все уже и рукой махнули на него — не жилец на белом свете! — а он встанет, прочих здоровых, глядишь, переживет. Правда, глаз-то у Сергея… едва ль отойдет.