Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

— В го-ород? — В Кодзеве так все и оборвалось. Это когда же они привезли парня в город, сто пятьдесят километров по такой дороге, да с самой осторожной скоростью.

Воробьев понял его.

— Нет, нормально довезли, — сказал он. — Как раз перед городом из шока вышел, привезли — и там на стол сразу.

— А, ну слава богу. — Захолонувшее сердце отпустило. — Слава богу… Минутку подожди, я сейчас, — попросил Кодзев. Выписал рецепты мужчине, которого осматривал, передал через него, чтобы никто пока не заходил, и махнул Воробьеву рукой на освободившийся стул: — Садись, еле стоишь, наверно.

Воробьев сел бы и без того. Мужчина только встал — он тут же подался к стулу. Вид у него был измученный. Мятое лицо, мешки под глазами, и глаза — красные, с лопнувшими в них сосудами.

— Чепуха, — сказал он. — Обратно ехали — подремал сколько-то, не за рулем ведь. Буду принимать сейчас.

Он все так же старался избегать кодзевского взгляда, и Кодзев, слушая его, думал: ничего еще не знает о своей Кошечкиной. А и не узнает. Как скажешь? В том-то вот все и дело, что не повернется язык сказать. Нет ему человека во всей бригаде ближе ее, почему он должен верить кому-то, а не ей?

— Смотри, — сказал он. — Сам смотри. Я тебя не вправе заставлять. — Кошечкина, подумалось ему, черта бы с два согласилась вести прием после такой ночки. Потребовала бы устроить ей, где хотите, постель и завалилась бы дрыхнуть. — Какой прогноз у мальчишки? — спросил он у Воробьева. — Что в больнице там?

— Не знаю, что в больнице. — Воробьев поднял на него свои красные глаза и тут же опустил. — Я хотел посидеть, снимков дождаться, да шофер не дал: обратно, прямо сейчас, и все. А час проехали, встал: не могу! — и спал часа два. Утро, автобус выхолодило, замерзли оба.

— Ну а по-твоему, прогноз? По-твоему? — нетерпеливо поторопил Кодзев. — Столько он часов пути вынес. Крупные сосуды не задеты, значит?

Воробьев кивнул.

— Видимо, нет. Кровотечение, в общем-то, практически остановилось. Но мочевой пузырь точно поврежден. Мочевая инфильтрация, разумеется.

Он уходил от прямого ответа, и Кодзев буквально кожей чувствовал, как ему не хочется давать его. И понятно почему. Несчастный парень…

— Если б еще не эти дороги, — сказал Воробьев. — Сам ездишь, не так это понимаешь. Мать, ладно, женщина толковая оказалась. Не мешала мне, а помогала.

— Осталась там?

— Ну конечно.

Воробьев вспомнил о матери мальчика, и Кодзев вспомнил об его отце. Отец с утра, опухший, угрюмый, уже приходил раз, интересовался, вернулся ли хирург, должен был прийти еще, и Воробьеву на всякий случай обо всем вчерашнем следовало знать.

— Ты с Дашниани не виделся? — спросил он Воробьева. Хотя, конечно, не виделся — когда? — выскочил из автобуса и тут же появился здесь.

— Нет, никого не видел, — сказал Воробьев. — Лину только с Галей в фойе.

— Ну, выйдешь отсюда, зайди, глянь на него — любопытнейшее зрелище.

Кодзев стал рассказывать, что произошло вчера вечером, не вечером, собственно, а уж ночью почти, самая последняя сумеречная вода истаивала, переходя в полную темень, — и смешно выходило в рассказе, Воробьев слушал и улыбался, а вчера никому не было смешно. Забарабанили вдруг в окно, закричали: пожар, ваш там один поуродовался, — подхватились все и побежали, и действительно: запах гари, текущие откуда-то от земли ленты дыма, возбужденная, толкущаяся толпа человек в двадцать, и в ней — Дашниани, в разорванной рубахе, в саже, в глине весь, с засохшей кровью на лице. Дашниани, оказывается, отправился перед сном прогуляться по поселку, выскочил к нему мужик, попросил спички, Дашниани дал, думая, что тому прикурить, а мужик схватил спички — и побежал к себе во двор. Дашниани забеспокоился: странно себя вел мужик да пьяный, — и пошел за ним. А уж как увидел, что мужик собирается делать его спичками, бросился на него и стал отбирать коробок. Куча белевших в темноте бревен была облита, судя по запаху, бензином, совсем рядом, метра три до них, не больше, — какие-то хозяйственные постройки, дать загореться бревнам — полыхнуло бы после и все кругом, и дом не спасти. Но куда, конечно, Дашниани против лесоруба, хотя и пьяного, и сам получил, и коробка не отобрал, да чуть и не сгорел еще: мужик ударил его в солнечное сплетение и, пока Дашниани отходил, поджег бревна, и бензин, что пролился на землю, вспыхнул тоже. Счастье, что Дашниани упал, корчась от боли, в полуметре от того места, где пролился бензин. Только и отделался спаленными волосами надо лбом, да брови как сдунуло. И кто, главное, мужик тот оказался потом? Отец этого парня! Дошло, что наделал, когда огонь выше крыши выхлестал. Когда Дашниани наорал ему в ухо вдосталь: сгоришь! дом сгорит! весь поселок спалишь! Притащил багры, сунул Дашниани в руки: растаскивай! Много бы они нарастаскивали вдвоем, у одного никакой сноровки, другой еле на ногах стоит, если бы Дашниани не побежал на улицу, не позвал на помощь, не стукнулся к соседям. А уж когда набежал народ — тогда и растащили, и водой полили, и землей присыпали. Ну а Дашниани так ослаб после всего — сел на землю под забором и не мог двинуться.

— В общем, ведет наш Юра сегодня прием — красавец красавцем, — закончил Кодзев.

Он не стал рассказывать Воробьеву о том, что было еще. Как Лиля бежала от клуба впереди всех, откуда силы взялись, спать уже легла — и бежала в одной пижаме, и, увидев Дашниани, бросилась к нему, стала ощупывать всего, осматривать, расспрашивать, и обхватила его потом за шею, повисла на нем, и все приговаривала сквозь слезы: «Данечка! Данечка!.. Цел, Данечка! А нам сказали, ты поуродовался!..»

Вот это «Данечка» больше всего поразило вчера Кодзева: из ничего, из пустоты такое не выдумается, не родится, такому, прежде чем появиться на свет, нужно взойти в душе, вызреть в ней, да и какими ведь они врагами казались — искрило между ними, только подходили друг к другу!

— Да, вы, я вижу, тоже тут не скучали, — сказал Воробьев, поднимаясь, по-прежнему не глядя на Кодзева, и Кодзеву, с обидой за него и жалостью к нему, опять подумалось невольно о Кошечкиной: уж кто не скучал, так это она. Переломает ему всю жизнь.

Но ведь не скажешь! Не скажешь!

— Позови ко мне следующего, — попросил он вместо всего того, что просилось сказать.

Незадолго до перерыва появился корреспондент. Он вошел — Кодзев как раз закончил осматривать очередного пациента, велел ему одеваться, а сам сел к столу записать результаты осмотра в карточку, корреспондент молча, изображая лицом принадлежность к медицине, дождался у окна ухода пациента и, когда простыня за тем опустилась, спросил с бодрой веселостью:

— Как дела, шеф?

И не только эта бодрая веселость послышалась в его голосе, а еще и эдакая фамильярность, эдакое дружеское, в полном довольстве собой, похлопывание по плечу: уж кто-кто, а мы с тобой знаем, что она, жизнь, и умеем жить.