Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

В середине апреля Наташа заметила за собой неладное. Она подождала в нетерпении, страхе и ужасе день, другой, третий, но того, что должно было случиться у нее по срокам, не было.

Она не могла бы себе объяснить, почему она не позвонила Савину, а поехала к Ирише. И поехала без предварительного сговора с ней, наобум, не зная, застанет ли ее дома.

Был уже поздний вечер, начало десятого, темно, редки уже были прохожие на улице, редки машины, тихо, и в этой тишине нежно и звонко журчали иссякающие уже ручьи.

— Натанька? — изумилась Ириша, открыв дверь. Она открыла не сразу, минуты через три после первого Наташиного звонка, и была в халате, с распущенными, как обычно делала это уже на ночь, волосами и голыми ногами. — Проходи, — после молчания, оглянувшись почему-то на комнату, сказала она.

— Я не вовремя? — спросила Наташа.

— Ну-у, — конфузливо, посмеиваясь, протянула Ириша, — в общем-то… А что-нибудь случилось?

— Да, — сказала Наташа. — Мне поговорить с тобой надо. — Она едва не заплакала, губы у нее задрожали, но она удержалась. — Я папе с мамой сказала, что переночую у тебя.

— Ясно. Заходи. Раздевайся. — Ириша захлопнула входную дверь и пошла в комнату. Из комнаты до Наташи донесся ее торопливый невнятный шепот, затем мужской, затем снова Иришин, и сестра вышла из комнаты, притворив в нее дверь. — Проходи пока на кухню, — сказала она Наташе.

Наташа прошла на кухню, села на табуретку, увидела на столе сигареты со спичками, взяла и закурила.

Ириша снова исчезла в комнате. Наташа услышала, как щелкнул там выключатель, и спустя некоторое время дверь комнаты открылась, и вслед за Иришей, оглаживая бороду, вышел, несколько смущенно улыбаясь, Парамонов.

— Привет, Натанька, — сказал он. — Пристроилась уже у моих сигарет?

Наташа смотрела на него и ошеломленно молчала.

— Я вам оставляю пачку, а себе возьму штучки две. Нет, три. — Парамонов подошел к столу, вытащил из пачки три сигареты, сунул их в карман замшевой куртки и помахал Наташе рукой: — Пока, Натанька.

— Пока, — сумела сказать Наташа.

Парамонов оделся и ушел, Ириша выключила в прихожей свет, пришла на кухню, села за стол напротив Наташи, забросила ногу на ногу, тоже закурила и сказала со смешком:

— Не его ожидала увидеть? Всякому овощу свое время, Натанька. Огурцы хороши, но и помидоров ведь хочется. — И, скосив глаза на кончик плохо разгорающейся сигареты, спросила серьезно:

— Что у тебя?

Наташа сглотнула набежавшую в рот тягучую, обильную слюну и откашлялась.

— Я попалась, — сказала она все равно почему-то хрипло и заплакала, уронив сигарету на пол, упав головой на стол.

Они проговорили до трех ночи, Ириша кляла себя, что позволяла Наташе приезжать, к ней, а Наташа говорила, что Ириша ни в чем не виновата, а просто так вышло, что она полюбила, Савин — это тот человек, которого бы она полюбила, даже просто встретив его на улице, и раз она полюбила, то все это от этого…

Через два дня Наташу смотрел знакомый Иришин врач и сказал, что решаться нужно сейчас же, срок у нее уже большой, то, что было в последний раз, — это уже было после, так случается, и поэтому тянуть нельзя. Весь вечер после посещения врача Наташа в одиночестве пробродила по улице, а назавтра с утра позвонила Савину.

Они встретились в кафе-мороженом на центральной улице после ее занятий, в середине его рабочего дня. Кафе называлось «Пингвин», народу в нем было совсем немного, они взяли по порции пломбира с тертой клюквой и сели в дальнем углу большого гулкого зала.

— Ну? Что случилось? — улыбаясь, мягко, с отеческой интонацией спросил Савин. Когда Наташа позвонила ему, он начал было по-обычному шутливо отнекиваться от встречи, но Наташа настаивала, и, видимо, в голосе ее было что-то такое, отчего он вдруг резко переменил тон и сказал: «Ладно. Когда?»

— То случилось, что и должно, наверно, было случиться, — сказала Наташа, глядя в тусклую металлическую вазочку с мороженым и ложечкой перемешивая в ней мороженое с клюквой в одну общую, розового цвета массу.

— Т-ты… — запнувшись, не сразу сказал Савин, и на лице его не было теперь улыбки, — ты… к врачу ходила?

— Ходила, конечно. — Наташа положила ложечку и посмотрела ему в лицо.

— И… что? — опять запнувшись, спросил он.

— Ну, то самое, ну что, — сказала Наташа.

Она вдруг ощутила необыкновенную власть над ним и мгновенное упоение ею, и ей стало необычайно хорошо от этого, она почувствовала себя словно бы матерью Савина, мудрой и всемогущей женщиной, и почувствовала, как сильно любит его. «Ужасно милый, ужасно», — подумала она, мысленно гладя ладонью его лицо.

— Но ведь ты же не будешь… оставлять? — осторожно спросил Савин. В голосе его Наташа услышала какое-то опасливое дрожание.

— Я боюсь, — беря в руки вазочку с мороженым и тут же отставляя ее в сторону, поведя плечами, будто от холода, сказала она. — Я боюсь… оставлять… Я тогда не смогу, наверно, учиться… Но ведь тебе, наверно, будет обидно, тебе, наверно, хочется ребеночка, да? — тут же быстро спросила она, кладя свою руку на его и влюбленно заглядывая ему в глаза.

— Что? — спросил он. — Обидно? — И пожал плечами, улыбнувшись странной, потерянной и жалкой улыбкой. — Это почему?

— Ну а вдруг я не смогу рожать потом?

— А-а, — понимая, протянул он, отнял у нее руку, забросил ногу на ногу, отодвинул стул, и улыбка опять ушла с его лица. — Да это, Наташенька, врачи болтают, пугают они так. Все делают, и все потом рожают. Чепуха.

— Но ведь тебе хочется, наверно? — сказала Наташа, не убирая руки с того места, где только что лежала его рука, и чувствуя еще ее тепло у себя на ладони. — Может быть, стоит? Я не поеду в Москву, буду поступать здесь, поступлю, а потом возьму академический. Я буду тебе хорошей женой. Ужасно хорошей. Правда.

— Женой… — повторил Савин. — Женой… — Потер подбородок, вздохнул, и глаза его сделались отстранение ясны, и лицо приобрело то знакомое Наташе, со снисходительно-иронической усмешкой в углах губ, выражение. — Наташенька… На-та-шень-ка!.. — сказал он, раздельно выговорив каждый слог. — Ты ведь еще не знаешь себя, ты не знаешь, а я-то вижу. Я тебя, слава богу, на двенадцать лет старше. Я уже старый, битый жизнью. Ой, какой я битый!.. Хорошей женой ты мне два года будешь. Три от силы. А потом…

— Что ты говоришь, что ты говоришь, — чувствуя, как вся холодеет, тяжелым языком, в ужасе сказала Наташа.

— Что говорю. Что знаю, то и говорю. — Савин снял ногу с ноги, рывком подвинул стул обратно к столу и облокотился о него, навалившись грудью. — Ничего у нас не выйдет, Наташенька. Я ведь не против, наоборот даже… Но ты-то… Ты что думаешь, что такое жизнь? А? Все одно и то же изо дня в день, одно и то же… Тяни свою лямку, тяни и тяни и ничего не жди иного. Ничего в ней нет больше — только тянуть. В «бутылочку» разве что вот от скуки сыграешь, — глянул он со смешком на Наташу, — о летающих тарелках поговоришь… И снова тяни, тяни и тяни… А ты все рваться куда-то будешь, все будешь хотеть чего-то…