Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Но Спирина уже ничего не могло остановить: ждать мост — значит, завалить все сроки на строительстве, свести насмарку половинный запас времени, который они имели, а главное, считал он, ему припомнят его эксперимент с жильем. Нет! Он решил твердо: или Спирин ведет как надо стройку, или нет его. Середины тоже нет.

…Тягачи на траллерах затянули многотонную громадину турбогенератора на лед, Спирин пошел рядом.

Опять он увидел бледное лицо Урусова, который боялся — Спирин знал, — но шагнул с берега. И когда раздался глухой, утробный с каким-то глубоким придыхом стон, не треск, а стон льда — Урусов попятился.

«Все, — подумал Спирин, — останется не спетой песня. Все кончено».

Но он не шагнул обратно, не скомандовал и трактористам — вперед!

Не призывал, а молча пошел впереди головного тягача, ссутулившись.

Что сейчас ораторствовать! Он знал, что делал. Знал, что рисковал. Он не хотел проигрывать. Черт знает, когда построят этот мост, — это не от него зависит. Там все кричат о злобинском методе, сетевом планировании. Давным-давно это применять надо было, а не теперь разглагольствовать. Но он знал, что ничего у этих дорожников-мостовиков не получается: нет согласованности ведомств. У поставщиков то того нет, то другого. Подводят, и дело двигается худо. А он, Спирин, сделал по-другому. Люди создают разные формы и методы, и все зависит — какие это люди, руководящие определенным делом. Стоит умный, энергичный, мыслящий человек у руля, умеющий сделать, чтобы все вовремя крутилось, — крутится, а стоит равнодушный или к примеру дряхлый неспособный старик, не желающий идти на пенсию, а место занимает, пригрело, — как часто бывает, — стопорится дело.

Не-ет, у него все не так, как у этих мостовиков. И люди за ним в огонь и воду пойдут — он и это сумел сделать. Спирин впервые оглянулся: вот едут трактористы за ним, может, в полынью едут, хотя дверцы распахнуты, готовые в любой момент выскочить, кому погибать охота, — а все-таки едут, везут генератор. И почему-то он пожалел тогда только об одном: случись грешным делом что, а он не сделал продолжение рода Спириных — это не годится. Ему уже за сорок — и нет прощения. Тогда он дал себе обет: «Повезет, одолею, после стройки уеду к Вере. Пора. Осяду».

Эх, если бы все зависело здесь от него, — он бы выстоял, он бы гнулся, но не сломался. Что угодно бы вынес, но завершил дело — так уж он Спирин устроен. И у него почему-то ясно встало перед глазами, когда он еще учился в институте, приезжал в зимние каникулы домой, пошел на охоту и приплутал малость: потерял компас. Он брел среди темных замшелых елей по руслу таежной речушки (по льду, покрытому небольшим слоем снега, было легче идти), думал здесь сэкономить силы, но оказалась на пути занесенная полынья, и он провалился по плечи, успел схватиться за торчащую с берега корягу. Он тогда еле вылез из проруби и когда добрался до берега, стал как ледяная сосулька, но Спирин знал, что надо выжить: он рубил всю ночь сушины и жег их. Даже и в больнице не пришлось побывать. Там зависело все от него, а здесь — нет.

И черт-те знает, что еще крутилось в голове Спирина, лезли всякие гнусные мелочи и разная несуразица. Но запомнилось только, когда барахтался в воде — там уж ничего не помнил, только видел, как соскальзывали руки с кромки льда, а он пытается удержаться пальцами, и кто, как специально, тянет его за ноги вниз, в глубину, и перекошенное испугом лицо Урусова, и палка, как пика, вонзившаяся в него.

Они проехали уже средину, и головной трактор «поезда», как неуклюжий жук, вылезал на противоположный берег, струной натягивая канаты, за ним, надсадно урча, лез второй. «Все! — произнес тогда Спирин. — Вытянут. Добавим силенок — со дна морского вытянут». И надо же было оказаться никчемному, непутевому концу: когда оставалось десяток метров до берега, колеса последнего трактора уже вот-вот должны коснуться были берега, было уже ясно, что дело решено, Спирин провожал хвост — лед проломился. Как оказался тут Урусов, он не знал, и ни у кого не спрашивал, ясно одно: Урусов его спас, рискуя сам провалиться.

И он после понял, что не знал Урусова, может, и никогда не узнает, какой-то он загадочный, таинственный. Дело знает отлично, по работе не прискребешься…

Ну а потом Спирин и не помнит, кто его не обнимал, не поздравлял. Людей было на берегу, как маслят в лесу по теплому утру после вечернего дождичка.

…Назавтра к нему заявился отец.

— Слава богу, Иван, живой: А мне сказали преставление веку было: огромные чугунные громадины через Обь перевозили, провалился под лед и утоп самый главный начальник. Вот ведь народ. Ну, слава богу, — крестился старик. — Жив.

— Урусов спас. Вот сегодня рассказывали, что он все время за мной шел только по другой стороне тракторного каравана. А я думал, он струсил, на том берегу остался; ну, а когда лед с моей стороны проломился, он и перескочил через канаты ко мне. Сам мог утонуть, а вот спас!

— Кто такой он?

— Моя правая рука.

— Видно, добрый и смелый человек, держаться таких надо.

— Да кто его знает, какой он. Разный он, но вот спас. Больше никто не бросился к полынье.

— Вот что, Иван, поговорить я с тобой желаю сурьезно.

— Опять про конец земной, — улыбнулся Иван. — Давай.

— Об одном и том же я два раза не долдоню. У тебя своя голова недурная на плечах, как раскинешь умом — так и поступай. О другом я.

— О чем, отец?

— Жаль мне тебя, Иван. Беспокоюсь я о тебе.

— Что это?

— Видел я бабу твою знакомую в Свердловском, когда был у Михалка. Она приходила. Видно, Михайло дал знать, а может, сама, не знаю. Баба мне поглянулась шибко, Иван. Обходительная, красивая баба, нос не задират. Простая, что хоть и ученая. Тоже видно, там, где Михалко робит. Что ты на ней не женишься, Иван? Тебе уж за сорок годов. Вот бы погинул, и продолжению Спиринского рода — конец. Негодно так, Иван. Хоть как хошь меня суди. Может, я и не прав. Тебе виднее: тебе с ней жить. Но такая дума мне пришла в голову седни.

О Мишке я не говорю, его не женить, он «свихнулся» с этой грамотой, а ты сильный мужик, рассудительный.

Ивана слова отца сильно удивили: как это могло так случиться, они думали об одном и том же? Ему пришла эта мысль, когда висел на волоске от смерти, отцу вот сегодня, и примчался старик, не утерпел, чтобы высказать, видно, жалит печенку не на шутку. А может, и верно сказали, утоп. Старик тоже с хитринкой, не скоро у него узнаешь, что на уме. Но одно знал Иван точно: сколько ни крутит, а в конце выскажет, что наболело. Да и прав старик, ой как прав.

— Что молчишь?

— Не желает она, отец, уезжать из областного города. Там работа у нее.

— Не люб, значит. Не хочет за тебя идти, — грохнул отец.

У Ивана внутри словно лопнуло что, оборвалось. Никто так с ним не говорил об этом. Да он бы и не позволил. А тут отец, старик, чего с него возьмешь. И Иван испугался слов отца. Он на миг представил, что если бы это оказалось так, как сказал отец, ему бы было непосильно все то, что он творит. Он ни на минутку не терял надежды после этой стройки приехать к Вере и не представлял иной жизни. Он не судил ее, что она не хочет мотаться с ним по северам. У нее любимая работа, готовит диссертацию, там руководитель группы, — ну зачем ей портить все это. Она ведь ему ясно сказала, прямо, честно: я твоя. И, уловив своим женским чутьем его беспокойство, добавила: ни за кого я больше не выйду.