Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Ефрем, увидя отношения Ольги и Ильи, уже решил окончательно: одному ему не выкрутиться, а Илью может лесничиха по старой дружбе и пожалеет, земляки все-таки. И будь, что будет, а он использует и это. Ефрем подошел вплотную к Илье.

— Выполни последнюю мою просьбу, Илюша.

— Как было на самом деле, так и говори, финтить нечего. Я тебя предупреждал.

«Предупреждал, предупреждал! Не хочешь подсобить». Злоба закипела в Ефреме, ему не за что больше цепляться, только за это, и он выпалил:

— А косячок прирезал с кислотой ведь сам, три тысячи дерев!

Это Илью не обескуражило.

— А расписочку, Ефрем Прохорович, вы написали, сейчас я ее принесу, — уверенно произнес Илья.

— Какую еще расписку? Чего ты мелешь? — Ефрем уже захлебывался от ярости и шел напропалую, ему терять больше нечего.

Илья, ни слова больше не говоря, пошел в избушку. Записки под матицей не было. «Так вот оно что!» Он хорошо знал, что перед ним, и знал, что ему делать. Конечно, никакому суду не докажешь про эту расписку. Ему довелось встречать всяких людей, а этот мужик хочет его провести? Ефрема он насквозь видит, знает такие натуры. Проговорил спокойно, вежливо:

— Ольга Степановна, пригласите вашего товарища в избушку. Я вам кое-что объясню.

Как только Ольга с Игорем зашли, Илья закрыл дверь, набросил накладку и заложил засов.

— Что такое, Илья? — возмутилась Ольга.

Но Илья уже был рядом с Ефремом.

— Ну, что? — потянулся к нему Долотов.

— Где записка, Ефрем? — спокойно спросил Илья.

— Дома она, Илья. Век не забуду. Подмогни.

— Ну иди к дверям и скажи, что она дома.

Ефрем зашагал вместе с Ильей к избушке, он уже понял: ему ничего не выгорит с этой затеей, рассвирепел, мстя Илье, почти закричал подходя:

— Не давал я тебе, не давал!

Илья понимал, что если он не предпримет что-то такое, чтобы смять Ефрема, то Долотов зальет все ложью, и тогда конец всему. Нет, Илья не должен этого допустить никак. Он знал про трусоватость Ефрема и скорей почувствовал, чем сообразил, что надо. Илья схватил воткнутый в чурку топор и, замахнувшись, шагнул к Ефрему:

— Где записка, га-ад?!

«Ни за что не скажу, — мелькнуло у Ефрема, но потом одумался: — Изуродует баламут, а может и зарубить сгоряча. Не-ет, я еще поживу», — пришло к Ефрему и он проговорил громко:

— Возьми свою расписку в справочнике моем на полке.

А когда Илья отошел, Ефрем почти выкрикнул:

— Под угрозой принуждаешь! Топором! Ответишь!

Слово «топором» резануло слух Ольге так, что сразу мелькнула мысль: «Кабы не вышло чего! Кто знает, какой он стал?»

— Что вы делаете?! Илья, открой!.. — И сама того не ожидая, вымолвила: — У-у, подлец!

Илья вынул засов, сбросил с дверей накладку и вбежал в избушку, нашел на полке справочник, записку. Зна-а-чит, он подле-ец! Илья не может простить никому, даже себе этого, может, теперь вот самое тяжелое было у него, где ему себя, как человека, отстаивать пришлось, кто об этом знает?! Теперь ему можно и расслабиться. Он уже выстоял.

Но другая, привязчивая и липкая мысль терзала его: «А что, если бы не сказал Ефрем, ударил бы или не ударил в горячке?» Отвечал себе, считая, что был совершенно в здравом рассудке: страдание бы принял из-за напраслины, а не смог бы, руки бы не поднялись на человека, хоть и дерьмо этот человек. Ответ такой был дан себе, когда со старым «завязывал», и после этого здравого ответа, как казалось Илье, самому себе, как-то полегчало на душе, но напряжение не проходило. Не-ет. Невмоготу ему больше такое напряжение: руки вот уж трясутся от проклятой записки этой, отдать ее поскорей. Илья выскочил на улицу, шагнул к Ольге.

— На-ате. — Он бросил записку и начал собирать рюкзак.

«Будет, потешил себя луговским, когда-то родным и близким…»

Ольга прочитала Ефремову грамоту с его подписью.

Ефрем заискивающе лепетал:

— Простите меня, старого дурака, Ольга Степановна. Ведь всю жизнь в этот север вложил. Не только денег моих, а и волос на голове не хватит расплатиться за лес.

— Прощайте, — повернулся Илья к Ольге, и горько, больно ему стало, защемило внутри: все пошло через тартарары!

Илья крикнул собаку, открыл загородку олененку, потрепал его по шее, закинул за плечи рюкзак, ружье и зашагал по тропе.

— Илья-а! Не уходи! — крикнул Ефрем.

Илья не оглянулся.

— Никто на участке работать не станет, ой-йе, одна беда за другой, — простонал Ефрем.

А Ольге грустно сделалось: вот уходит близкий ей когда-то человек и здесь ринулся к ней, как не просто к знакомой, а она, не разобравшись, оттолкнула его. А Ефрем, которого Илья чуть не убил, просит его не уходить. Все перепуталось в голове. Стало так горько, как мост к родному берегу подпилили и не будет больше туда дороги.

И она поняла: то далекое было, как наваждение, на самом же деле все сложнее.

Раньше она четко разграничивала хорошее и плохое и ей все было ясно. Теперь то и другое перемешалось, и Ольга понимала: не просто, видно, взять да и разделить. И, глядя на сникшего Ефрема, уходившего с виду Илью, она еле удержалась от подступивших слез, хотела крикнуть: постой, Илья! — да какая-то сила, гордость проклятая, что ли, остановила ее.

А в разгоряченном сознании Ильи мелькало: скорей, скорей от этого подлого места к себе на газотрассу. Отвздымничал. Хватит с него. Но тут же кралась другая мысль, тревожило другое чувство: а может, еще и вернуться придется, ноет и чует сердце, да еще, может, придется прощения у нее попросить, ни перед какой бы бабой не стал кланяться, еще не хватало, мало их баб, а у этой, может, придется и попросить. «Чую, печет на нутре и не пройдет, видно. Разбередил…» И тут же теплилась надежда. «Но после, после, не теперь же! Скорей бы отойти, отмякнуть», — и Илья прибавил шаг.

Лузин услышал крики, грохот, вскочил с кровати, взглянул в окно; огненный факел натаскивало ветром на балок, огонь вот-вот готов был слизнуть его. Сразу ударило в голову: газовый выброс. Лузин схватил спросонья чьи-то чужие сапоги, выбежал на улицу.

Факел угасал, около буровой сновали люди. «Ладно, несильный выброс, без ветра, слава богу», — успел на ходу подумать Лузин. Люди грудились в круг, о чем-то шумели. Лузин влетел в середину, оторопел: Доронин лежал на спине, а рабочие не знали, что предпринять. Одни говорили: не надо шевелить, другие настаивали: искусственное дыхание делать надо. Увидя Лузина, кто-то обронил: превентор хотел закрыть, о балку ударило.

Лузин схватился за кисть руки — холодная, безжизненная, — бросился к рации.

Как четко все он передал, сам не знает, больше он ничего не помнил. Очнулся, когда улетел вертолет, почувствовал холод, верхушки сосен сливались. Придя окончательно в себя, увидел: сидит прямо на земле, в рубашке, носках, и его тянет за рукав рабочий, говоря: «В балок надо идти, Владислав Петрович, обуться, земля-то холодная после дождя, сыро».