Валерий Пономарёв - Нежданно-негаданно [сборник]

Егору Кузьмичу стало плохо, голова закружилась, и он отогнал эти грустные мысли, опять заговорил с Андреем:

— Ты клуб, Андрюха, новый построй, и там помещение сделай мячиком молодежи упражняться, баяниста толкового пригласи, чтобы веселил парней и девок. Затейник чтобы годный был.

А за землю держись изо всех сил, скотоводством пусть в низовьях реки занимаются, там луга заливные, а мы исстари хлебушком живем.

…И Егору Кузьмичу уже виделось, что все идет, как он наказал Андрею, — легче стало на душе.

«Андрюха двужильный — выдюжит. В нашу Дунаевскую породу — не сдаст», — заключил Егор Кузьмич. И мысли поплыли куда-то вдаль, за реку, в поля, и теряться, мешаться все стало, и спать захотелось.

Потом опять пришел в себя.

— Генке телеграмму дай, пусть приезжает: проститься хочу с ним — скитальцем.

— Дам, дам. Сегодня же, отец. Да ты еще поживешь, мало ли чего бывает.

— Я не умираю, но повидаться надо.

Егору вспомнилось, как ударило сторожиху Агафью два раза подряд, и преставилась она через день.

А сыновья хороши: не приехали… На работе задержали. Сыновья… псы, а не сыновья. На что мой Гришка пьяница, да он на брюхе бы приполз, про Андрюху я уж не говорю.

От мыслей о бабке Агафье ему опять стало хуже. Вспомнились ее мордастые сыновья — оба, лица их начали перед ним кружиться, вертеться, ржать во все горло, а во рту у обоих зубы стальные, и глаза блестят. «Ха-ха-ха», — раскрывают они рты. Потом рожи исчезли. Его начало приподнимать вверх, руки заводить за спину, голову сдавило. В избу вошла во всем белом Авдотья, кланяется, улыбается. «Сейчас Генушка зайдет», — говорит. Забегает Генка, Егор Кузьмич протягивает руки, но Генка не идет, улыбается и не идет. Мотает в стороны головой, смеется.

«Гена, внучек, что же ты не подходишь ко мне, боишься, забыл старика…» Генка исчезает, темно стало…

Андрей и Григорий увидели, как отца вытянуло на кровати и нижнюю часть лица повело в сторону. Он издал непонятный звук.

«Второй раз ударило», — пронеслось у Андрея.

— Отец! Отец! Ты слышишь меня? — наклонился он.

Но в это время Егор Кузьмич ничего не слышал и не видел.

Григорий стоял и плакал.

Андрею стало страшно, что отец уходит, он выскочил на улицу, бросился к машине, успев крикнуть Григорию:

— Я за врачихой.

…Андрей привез врачиху, она посмотрела на Егора Кузьмича, покачала головой. «Покой ему нужен», — сказала, а после в сенях говорила Андрею, что паралич почти убил старика намертво — не отойдет!

…Егор Кузьмич не мог ни звука произнести, ни пальцем шевельнуть, даже век поднять, но он улавливал обрывками, как уже все соседи приходили прощаться, как с покойником. Авдотья причитала у изголовья. Сознание от обиды и немощи снова терялось, тяжелы ему были эти панихидные прощания. Только один Ермил, хоть и тронутым его считают, а лучше других, молвил: «Навестить пришел, Гришенька, батюшку твоего, но прощаться я не стану. Вижу, что он еще чувствует нас православных, да он, может, еще и выживет, — не так легко наповал-то его свалить… станем надеяться на поправку. Не обессудь, Егор Кузьмич», — сказал, словно сил влил.

Назавтра тяжесть начала медленно сползать, к ногам откатываться, голове легче стало, он почувствовал себя, избу, приподнял веки, свет увидел, людей.

«Да что это мы, ослы такие! — взбесился внутренне дежуривший у койки Григорий. — Отец в чувстве, смотрит, а тут прощаются с ним, куксятся».

— Отец, дорогой, лучше тебе?

Егор Кузьмич прикрыл веки и открыл снова, значит, «Да» сказал. Григорий, радуясь, бросился целовать отца. В это время влетел в двери Геннадий, сбросил одежду на лавку у порога.

— Здравствуйте, — сказал. Поцеловал Авдотью, подошел к койке, склонился к Егору Кузьмичу.

— Деда, здравствуй. Я приехал по твоему зову. Я, Геннадий. Я тебя всегда помнил, — он поцеловал Егора Кузьмича.

Егор Кузьмич узнал Геннадия, открыл и закрыл несколько раз глаза, мигнув веками. Хорошо, мол, что приехал. Он словно только и ждал Геннадия. У него потянулись мысли о том, что он всех увидел. Вот и Геннадий, внук, к нему примчался, и сыновья рядом. Все хорошо, не как у старухи Агафьи: хоронить некому… При этой мысли стало где-то больно, а где, он не мог определить, на глаза начала наплывать какая-то синева, голову сдавило, веки закрылись. Немощь!..

…Геннадию вспомнилось сейчас почему-то, как после окончания института он с партией в тайгу уехал, а вернувшись, сразу послал деду перевод, приятное хотел сделать. А Егор Кузьмич отписал, чтобы больше не посылал, что живут они с Авдотьей в достатке, и деньги назад отослал, и писал, чтобы не обижался, на себя побольше заводил да на еду не жалел… Вот он какой, дед-то, — гордый! Или добрый? — Геннадий тогда понять не мог.

Милый и дорогой ему человек уходит, правда, у Геннадия есть и дяди, но он, «чужак» какой-то, отвык от них. Если с дедом что случится — он больше не приедет сюда, не тянет его, заберет Авдотью и уедет.

Тяжесть опять отвалила. До Егора Кузьмича слова то долетали, то терялись. Голове посвободнее стало, мысли потянулись обрывками…

«…Хотел Генке наказать… Авдотью… — мысль порвалась, потерялась, снова появилась: — Авдотью чтобы не бросал»… — опять все поплыло, но у него хватило сил не отпустить… Веки открылись, показались мутные глаза, не его глаза, не Егора Кузьмича… взгляд ничего не выражал, бессмысленный взгляд. Но все встрепенулись. Очнулся! Он пошевелил губами, невнятно вышло:

— Ген… ено…

Геннадий наклонился к нему.

— Вот я, дедо, вот!

— Дотью… — пошевелил губами Егор Кузьмич.

Авдотья подошла, нагнулась.

— Вот я, тятенька.

— Смотри… Дотью не… не брос…ай… — пошевелил опять губами Егор, веки его опять закрылись.

Но Геннадий, Авдотья, все поняли, о чем говорил отец. «Геннадий, не бросай Авдотью».

— Нет, нет, дедо. Со мной будет жить, успокойся.

Геннадий обнял Авдотью.

Глаза Егора Кузьмича открылись и закрылись, мигнули. Понял, мол. Все облегченно вздохнули, услышали родной голос, проблеск жизни увидели…

Сознание его снова уплыло куда-то, потом он услышал разговоры, всхлипывания Авдотьи. Его толкнуло сильно в виски, и тяжесть навалилась, придавила, тело немело, а голову все стискивало и стискивало, потом разом все отхлынуло. «Слава богу, отпустило — поживу еще», — и вдруг опять начало наваливаться это тяжелое на все тело разом. «Только бы не сейчас. Погодило бы», — мелькнуло туманно и где-то далеко, отдаленно; вот он начал куда-то проваливаться, падать, спину начало выгибать, давить над бровями, немело все, он хотел позвать кого-нибудь, хотя бы Авдотью, но его потянуло в сторону, язык набухал, немел, и вот он уже и подумать не может — бессилие — все это произошло быстро. И тяжесть, тяжесть, тяжесть… Его вытянуло, низ лица скосило сильнее, выдохнулся как-то с шумом воздух, сознание потерялось… Это заметили все. Авдотья упала на кровать, запричитала: