Николай Кузьмин - Соседи

— Но если бы все были такими, как… этот, то не было бы ни Чкалова, ни Толстого… ну, кого еще… Есенина, Гагарина. И к пересадке сердца еще не приступили бы.

— О, ты что-то уж слишком серьезно, старик!

— А спорт и есть серьезное дело. Я имею в виду, конечно, настоящий спорт. И вот если хочешь написать что-нибудь стоящее, выкинь из башки все эти свитера, зажигалки, ручки с бабами. Не забывай, что у этого молодца, как и у каждого, кто выступает за рубежом, во всю грудь написано название страны. Вот тебе главная деталь и основной антураж.

— Ну, старик, — недоверчиво возразил журналист, — ты что-то совсем уж… Какая-то Курская дуга получается!

— Видишь ли, я считаю, что в любом деле надо выкладываться полностью и без оглядки. А иначе ни черта не получится. И я бы на твоем месте… А впрочем, смотри сам. Пиши как знаешь. Ты отдохнул? Идем?

Трогаясь за своим спутником, журналист спросил:

— И он всю жизнь выступает так вот — посерединке?

— Конечно. Такие люди считают, что молодость дана для того, чтобы обеспечить старость. Вот эти в спорте делают карьеру.

— Так, значит, старость и ему страшна?

— Н-не думаю… Видишь ли, он почти всего уже добился. У твоего Голиафа машина, прекрасная квартира. Говорят, дачу строит. Ну, а что касается зарубежных поездок, так он будет ездить еще больше.

— Позволь, а в качестве кого? И вообще — кем, ты думаешь, он станет?

— Как кем? Чиновником. Скорей всего, представителем. А может быть, и тренером. Не удивлюсь, если он даже диссертацию защитит.

— Хорош, однако, тренер!

— Так в этом-то и беда наша!

На бугор, откуда начиналась канатная дорога, они взобрались из последних сил.

— Воистину старость не радость, — только и проговорил, переводя дух, журналист.

Здесь было многолюдно и пестро. К подъемнику тянулась разноцветная очередь. Многие стояли на лыжах.

Глухо урчал мотор подъемника. Из большого кирпичного сарая непрерывно выплывали кресла, подвешенные на толстом канате. Сиденье мягко подхватывало лыжника и, раскачиваясь, уносило его наверх, к сверкающему перевалу. На всем протяжении канатной дороги, насколько можно было видеть, в воздухе висели люди. Обратно кресла возвращались пустыми.

Зрители располагались по склону, скапливаясь возле особенно трудных участков трассы. Некоторые не теряли надежды подняться к старту и застенчиво стояли в общей очереди, выделяясь среди спортсменов городской распущенностью в одежде. Лыжники, скатываясь сверху, летели, не сбавляя скорости, прямо к подъемнику и с особым шиком тормозили в самый последний момент, осыпая ожидающих в очереди целыми гейзерами сухого мерзлого снега из-под окантовки лыж. Оборвав полет, они поднимали очки, и в их глазах еще несколько мгновений сохранялось отрешенное выражение птиц, упавших с неба.

Туча снежного крошева неожиданно обдала журналиста и Вадима Сергеевича с головы до ног. Это Седой, совсем неузнаваемый, затянутый в эластик, с разгону оборвал свой лет, врубившись лыжами у самых их ног. Лицо его было закрыто черными огромными очками, знаменитыми австрийскими очками, подарком чемпиона.

— Доброе утро! Как ночевалось? — прокричал он, пока Вадим Сергеевич и журналист отряхивались от снега. — Идемте, я вас пропущу. А то вы до вечера не подниметесь.

— Как склон? — спросил Вадим Сергеевич.

— Тянет. А в «Трубе» — просто кошмар.

— Ты зря расходуешься перед стартом.

— Да ну! Надо же было прикинуть.

— Я надеюсь, Сережа, ты будешь взрослым человеком.

Седой усмехнулся. На его темном энергичном лице блеснули белые зубы.

— Как понесет, доктор. Есть надежда, что и нам склон достанется в порядке. Надеюсь, вы не откажете мне в своем искусстве, если что?

Вадим Сергеевич рассердился:

— Твои шуточки, знаешь!..

— Идемте, идемте! — заторопил их Седой и стал проталкиваться к подъемнику, щучкой проскальзывая в толчее ожидающих своим гибким мальчишеским телом.

Авторитет его был велик, — их пропустили беспрекословно.

— Позвольте, а как мне с этим механизмом? — пискнул журналист, со страхом глядя на приближавшееся кресло. В очереди лыжников раздался смех.

— Беритесь левой рукой за стойку! — крикнул Седой. Больше он ничего не успел сказать. Кресло ударило журналиста под колени, он изо всех сил ухватился за металлическую штангу и почувствовал, что сиденье подхватило его.

— Оп-па! — восхищенно воскликнул он, задирая ноги. Кресло, просев, чиркнуло днищем по снегу и, раскачиваясь, поплыло наверх, набирая высоту.

— Замечательно! — прокричал журналист, оборачиваясь.

Седой и Вадим Сергеевич снисходительно переглянулись.

Под ногами было метров двадцать, не меньше. Плавное парение в разреженной морозной синеве, неторопливое потряхивание кресла на опорах сначала пугали журналиста, и он цепко держался обеими руками за штангу. Ноги его висели над бездной. Глубоко под ним, обрываясь в ущелье, тянулся склон, очень неровный, в буграх и рытвинах, раскатанный до слюдяного блеска. Поглядывая вниз, он нашел, что плотный, непробиваемо укатанный склон трассы сохраняет голубоватый цвет глубокого излома льдины, — видимо, от утреннего сияния молодого весеннего неба.

В это время во всю ширь уютного нарядного распадка, достигнув блистающего перевала, прогремел усиленный динамиками голос судьи на финише. И тут же журналист расслышал настойчивый позывной посвист сзади. Не отпуская штанги, он опасливо оборотился — метрах в пятнадцати за ним, раскинувшись привольно в кресле, висел Вадим Сергеевич. Он звал товарища и энергично предлагал взглянуть куда-то в сторону и вверх. Чего он там? Недоумевая, журналист взглянул и очарованно застыл: одинокая фигура лыжника уже стремительно неслась по трассе.

Склон заливало ослепительным и равнодушным солнцем. В сиянии, в потоках света катившийся от перевала лыжник отчаянно удерживался на ногах, ведя упорную борьбу с разгонистой неудержимой силой скорости, со стрелкою судейского секундомера и с постоянными коварствами жесткого, неласкового склона, бросавшего его на ямах и буграх, словно сорвавшийся с обрыва камень. Он был в полнейшем одиночестве на всем отвесном бесконечном склоне, живое существо на тоненьких напрягшихся ногах, с мгновенными реакциями мозга и с бешеной деятельностью сердца, перегонявшего вскипающую кровь.

Когда спортсмен мелькнул внизу, под креслом, и укатился дальше, до слуха журналиста донесся краткий грозный грохот лыж по фирну. Совсем забыв о страхе, он свесился из кресла, намереваясь проследить, как одолеется загадочная страшная «Труба», о которой его предупреждал Вадим Сергеевич. Не одолелась! Отважно устремившись на раскат, спортсмен согнулся почти вдвое и пропал из виду за холмом, но через несколько мгновений взлетели вверх обломки лыж и показалось кувыркавшееся тело. Упавшего тащило метров семьдесят, пока не погасилась скорость. К нему бежали с санками спасатели, спешил, оскальзываясь, врач.