Николай Кузьмин - Соседи

— Пусти-ка… — попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу — можно, потом еще шагнул — и ничего.

— Ну все, порядок. — И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбе́гается, нет?.. Разбегался!

Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Наверно, перелом», — решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался — игра.

На место Лехи вышел запасной, со всеми нерастраченными силами, старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.

Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о землю, а сам глядел, высматривая в поле: куда, кому? Скачков махнул рукой: сюда… Тот разбежался, выбросил рукой. Скачков принял, повел, минуя центр поля, — мяч, как привязанный, катился в полуметре от ноги. «Ну, ну же!» — подзадоривал он запасного, все больше углубляясь, а сам следил и замечал, как заметалась впереди защита, пытаясь разобрать свободных игроков. И он дождался, выманил, — парнишка кинулся, Скачков мотнул его, оставил за спиной и вышел на штрафную. Тут верно оценил создавшуюся ситуацию Белецкий, — он вихрем полетел наискосок от края, бежал, в ладоши хлопнул: «Тут я, тут!..» Щечкой, длинным стелющимся пасом Скачков подал ему на выход, а сам тотчас сместился влево, чтобы иметь перед собой всю площадь вражеских ворот, — вот так же выходил на их ворота Леха.

— Я… Я!.. — вдруг закричал Скачков, потребовав ответный пас. Он так и ждал, так и рассчитывал, что Игорек оттуда, с лицевой, откинет мяч ему на ногу, но тот, зарвавшись, ничего не слышал, не соображал.

— Дай! — завопил Скачков, неистово стуча себя руками по коленям. Ведь прямо же с угла идет пацан, а тут ворота — вот они, мяч на ногу и — в сетку!..

Но что кричать было, приказывать, взывать, — напрасно! Белецкий — во вратарской, Белецкий — у ворот, мяч на ноге: летит, не слышит. Весь пыл, всю ярость и азарт счастливого прорыва, весь свой стремительный разбег вложил он в сокрушительный карающий удар, и от такого мощного удара мячу положено бы сплющиться и лопнуть, не уцелеть воротам, если в штангу, смерть, гибель вратарю. И в тот момент, когда мяч должен был снарядом страшным устремиться от ноги в ворота, вратарь, несчастный, обреченный, решился на последнее, что оставалось: он прыгнул и поставил себя как бы под выстрел, надеясь не поймать, конечно, а лишь зацепить, отбить рукой ли, телом, чем придется. И он отбил бы, зацепил, мяч неминуемо бы врезался в него, — слишком острым был угол для удара, но… что-то вдруг случилось. Удара, каким его предчувствовал и сам бьющий и вратарь, каким ждал весь вскочивший на ноги, ревущий стадион, — удара и не получилось. Вот растопырился в отчаянном броске вратарь, сам Белецкий следом за своей ногой влетел и брякнулся в ворота, но… мяч-то, где же мяч? А мяч, задетый краешком, чуть-чуть, тихонько покатился в сторону, и уж вратарь валялся на земле, Белецкий рыбиной забился в сетке, а мяч катился и катился и возле ближней штанги пересек черту ворот. И тут увидели, поняли: получилась срезка! Но был гол, был, — мяч в сетке все равно! И — что тут началось!.. Скачков всплеснул руками и залился смехом: бывает же такое! А сам Белецкий, осознав, что мяч все же в воротах, а значит, гол, победа, впал в буйное неистовство и яростно набросился на мяч, — бил, бил, пинал с обеих ног, вколачивая в сетку, пока его не оттащили.

Судья, единственный, кто сохранял невозмутимость, шел быстро к центру, но глаз не отрывал от секундомера…

У раздевалки, загораживая двери и молча отстраняя посторонних, стоял Матвей Матвеич. Тут был его извечный пост после игры. И миновать его, совать бумажки, корочки удостоверений, грозить и называть себя — все было бесполезно.

— Пройти позвольте, — гудел он мрачно, завидев через головы прорвавшегося футболиста, отодвигал, кто б ни был перед ним, и снова загораживал собою дверь.

В туннеле перед раздевалками творилось черт-те что. Набилось столько, что не протолкаться, и липнут, мельтешат, бросаются на шею. Белецкого затискали вконец. Скачков, без майки, с худым, запавшим, как у проголодавшегося зверя, животом, невежливо отбился ото всех, протиснулся и с облегчением укрылся в раздевалке.

Здесь было пусто и прохладно. «Фу-у…» Футболку в угол, трусы стянул, расшнуровал и нога за ногу отбросил бутсы. Лежать теперь, вытягиваться, глаз не открывать…

Зацокали шипы, шаг легкий, быстрый: Игорек. Скачков, не то задремывая, не то в забытьи и усталости, чуть дрогнул веком и залюбовался парнем: счастливый, молодой, ему бы и еще одна игра не в тягость. Заметил и Белецкий утомленный дружелюбный взгляд.

— Геннадий Ильич, подумать только: еще одна игрушка — и в финале!

Светилось, ликовало его юное чернявое лицо с невысохшими грязными потеками. Скачков, не отвечая, догадался, что из туннеля, видимо, убрали всех, кто ухитрялся набиваться каждый раз, иначе Игорек толкался бы еще, заласканный, затисканный, герой последнего, решающего гола.

— А испугался, Игоришка? — проговорил усмешливо Скачков, приподнимаясь трудно в кресле.

— Это с ударом-то?! — воскликнул, засмеялся Игорек. — Ой, Геннадий Ильич, прямо сердце остановилось! Я ведь думал как: по ходу. И вдруг: блямс!.. — нога едва не улетела, а мяч не чую. Ну, думаю, и жлоб же я, пижон проклятый! А потом гляжу, а он вот, рядом, в сетке!.. Ну его к черту, в самом деле! Так шизофреником стать недолго…

Обернув вокруг бедер полотенце, Скачков поковылял, прихрамывая, в душевую. Он словно разучился вдруг ходить — так больно отдавался в теле каждый шаг. Шершавый пол в кабинке холодил натруженные ноги. Приятно отдыхали пальцы, ступни, и только под коленкой, в набрякшей, будто каменной икре, беспокоила какая-то назойливая жилка. Он сильно пустил воду, горячую настолько, чтобы вытерпеть, и заурчал, подставившись всем телом, разнежился и замер. Потом он стал потягиваться, изгибаться, мял и массировал все мышцы, затем пустил холодную, почти что ледяную и, рявкнув, выскочил из-под струи, заколотил ладонями по животу. Сводило плечи, напряглась спина, но он задвигал сильно телом, растираясь колючим жестким полотенцем, и тут почувствовал, что ожил окончательно. А ожидало одевание, всегда приятное после игры, и он, как опытный гурман, неторопливо все прочувствовал до мелочей: шелковые тонкие носки на утомленных, изломанных ногах, из мягкой замши туфли, в которых нежатся ступни, душистая от свежести рубашка. Вынырнув из ворота промытой головой, необходимо лишь заученно и ловко обозначить щеткой от виска к затылку ровный щегольской пробор. И после этого вся маета, усталость, пот недавнего сраженья останутся в потрепанной привычной сумке, в затисканных туда доспехах. Взять плащ, одеться и — сумку в руки — можно уходить.