Николай Кузьмин - Соседи

Стемнело, обезлюдело вокруг, когда Скачков прошел служебным ходом. Идти, ступать было приятно и легко — в удобной обуви блаженствовали ноги.

На перекрестке, через улицу, у магазина и автоматов с газированной водой, толпился разволнованный народ. Сквозь ярко освещенную витрину было видно, как брался приступом гастрономический отдел.

Завидев огонек такси, Скачков призывно замахал рукой. Он поднял воротник плаща и, бросив сумку, занял заднее сиденье.

В машине бормотало радио — записанный на пленку репортаж.

— К магазину, — попросил Скачков.

Без всякого вниманья к пассажиру шофер отъехал, развернулся на перекрестке и стал как раз возле болельщиков и автоматов с газированной водой. Прибавил громкости, — Скачков услышал, вылезая из машины: «…Решетников, боевой, напористый полузащитник, душа команды… Но кто же выйдет? Кого поставит тренер?..» Скачков, высматривая, что творится в магазине, покачивал убито головой. Туда показываться не имело смысла, — окружат, едва узнают, и уж не вырвешься, не убежишь.

У автоматов с газировкой шли нарасхват стаканы, пустые бутылки выстраивались на прилавке закрытого газетного киоска. Копилась стайка опорожненных бутылок, кипели, накалялись страсти. Скачков узнал багровое лицо Сухова. Не обознался ли? Да нет, он самый. В светлом пуловере, нарядный как игрушка, он был угарно пьян. Его и чествовали и утешали.

— Еще поклонятся! — грозил патлатый парень в разлетайке. — Еще спохватятся! Такими не бросаются…

Сухов покачивался и молчал, в глазах тоска, — смотрел куда-то слишком далеко, как будто видел самого себя молоденького, на подъеме славы, способного отбегать оба тайма и сил не потерять. А, лучше б замолчали все! Что толку?

В машине заревело радио, как грохот обвалился шум трибун: тот гол, Белецкого… Вздохнув, Скачков забрался на сиденье, захлопнул дверцу.

— Давай куда-нибудь подальше.

Шофер, ловя последние мгновенья матча, сердито оглянулся, потом, уж слишком быстро, снова: узнал.

— В больницу надо, — пояснил Скачков. — Но сначала в магазин. Всякое там… понимаешь?

Еще бы не понять! Шофер весь загорелся — готов был расшибиться.

— Быстро надо?.. Все, Геш! Сейчас все отоварим!

И понеслась машина — сигналила как на пожар, визжали тормоза на поворотах. Горело вдохновенное лицо шофера.

— Сейчас, сейчас… Все сделаем! Будь спок.

«Отоварились» в каком-то спрятанном в казенном здании буфете, уже закрытом, куда шофер проник привычно просто, без помех. Что-то успел шепнуть буфетчице, — та встретила Скачкова лучше некуда. Шофер сам наблюдал за всем, подсказывал подать одно и показать другое, — Скачкову стало жаль, что он не в состоянии забрать все, что предлагалось. Он выбрал для гостей бутылку коньяку, отдельно попросил коробку шоколада, апельсины. Два апельсина из пакета взял и спрятал в сумку: для Маришки.

— Ну, все? По коням? — спросил шофер. Буфетчице сказал: — Я скоро заскочу. Тут нам в одно местечко надо.

Опять пустыми коридорами в затихшем затемненном здании, мимо ночного сторожа, которого приветствовал запанибрата, провел Скачкова к ожидавшей за углом машине.

— Торопишься? — спросил Скачков, когда машина стала у больницы.

— Да что ты, Геш! Валяй, я подожду. Сумку оставь, — покараулю.

С пакетом и коробкой Скачков поднялся на высокое крыльцо, толкнулся в двери. Отворил плечом и очень удивился: в приемной на диване, на валиках дивана, на стульях по двое сидела смирно и ждала усталая команда, сегодняшний соперник. Так, значит, вот что за автобус стоит на улице, к которому такси подъехало впритык!

— Привет! — сказал Скачков негромко, поглядывая, где бы поместиться, и кто-то из ребят поднялся, уступая место.

Игра всех вымотала, все сидели тихо. Стал дожидаться и Скачков. В том, что Решетникова унесли, ни он, ни ребята не видели ничьей вины, — могло и так случиться, что не ему сейчас, а Лехе по дороге на аэродром пришлось бы попросить притормозить и забежать в палату на минутку… Поспешно скидывая на ходу халаты, из внутренних покоев показались двое. Все сразу поднялись и затеснились, и дверь не закрывалась, пока пустело помещение. Скачков, не глядя на часы, понял, что торопиться следует: до аэродрома, как ни нажимай, верных полчаса, да там еще с билетами, — едва-едва успеют. Рейс был знакомый, многолетний, — завтра и они на нем же…

В палате, где лежал Решетников, с порога чувствовался нарушенный режим. Больные, плесневевшие от скуки, поворотились к новенькому. А тут еще Скачков. Его узнали тотчас и завозились, ожили на своих кроватях. На подоконнике, забытый всеми, еще, казалось, не остыл от всех волнений матча невыключенный маленький приемник.

Из операционной Леху привезли с ногой в бинтах и гипсе, похожей на большое белое бревно. «Да, худо дело, — поморщился Скачков. — Теперь как пить дать до конца сезона, а то и больше».

Медицинская сестра макала ватку в блюдечко и протирала Лехе воспаленное лицо. Он уже опомнился от боли, лежал затихший, утонул в подушках. Скачков остановился, подождал, пока не управилась сестра.

Решетников узнал его не сразу: очень бледный, выбитый из жизни человек. Но вот глаза ожили, заметались, он быстро отвернулся и, стиснув зубы, промокнул щеку о подушку.

— Ведь черт же его знал!.. — проговорил Скачков, покаянно касаясь руки поверженного Лехи. Подали табуретку, ткнули сзади в ноги, он сел, свалил на тумбочку пакет, коробку и подхватил сползающий с плеча халат.

Решетников собрался с духом.

— Ладно. Чего уж…

— Тут я вот апельсинчиков… — Скачкова раздражало, что пялятся на них, глазеют со всех коек.

— Вали в тумбочку, — равнодушно сказал Решетников. — Там ребята еще принесли.

— А тут вот шоколад. Ты жуй, копи мощу.

— Теперь я накоплю! — невесело скривился Леха.

— Так вот же… — огорченно произнес Скачков и удержался, чтоб не вздохнуть, как по покойнику. Конечно, плохо дело, что и говорить. С ногой теперь не выйти до самого конца сезона, а там зима, а там… В их возрасте да вдруг такие перерывы! Он мог и сам сегодня оказаться здесь на коечке, и тоже понимал бы все, и тоже бы — щекою о подушку. А что поделаешь? Потом, хоть подлечишься, останется одно: костылик в руку и по билету на трибуну. И вот орет, беснуется битком набитый стадион, а ты с костыликом между колен, подбородок на руки, сидишь и смотришь, смаргиваешь, и все как будто бы по-прежнему, но только нет, совсем другие топчут мягкое, ухоженное поле, где пролетела, отшумела навсегда твоя так быстро закатившаяся юность. А может, и так еще: не сразу соберешься с духом и сядешь на трибуну, а станешь оставаться дома, у телевизора, с ребенком на коленях… «Интересно, — подумал вдруг Скачков, — у Лехи-то…»