Николай Кузьмин - Соседи

— Ловко, — лениво говорил Мосев, как обычно щуря глаза и застилаясь тяжелым махорочным дымом. — Ловко он их оформлял.

— У нас в ресторане директор был, — вспоминал Петька. — И молодой вроде еще, но на баб на этих он и смотреть не хотел. А уж баб-то было! И каждая — пожалуйста!

— Баба бабе — рознь! — строго сказал вдруг Мосев и цигаркой как бы поставил в воздухе утвердительный знак: дескать, это понимать надо. Петька знал странную манеру Мосева перескакивать в разговоре с одного на другое и, не удивляясь, гнул свое:

— Так вот я тебе об этом и говорю… Бывало, возьмешь какую-нибудь… уж такую стерву, что пробы ставить негде. И смешно: «Давай, говорит, не сразу, давай, говорит, как у людей…» А другая попадется — ну совсем еще кутенок. И тоже смех: «Давай, говорит, скорей, скорей!..» Боится она, что ли, хрен ее знает.

— А бабенка-то… — Мосев кивнул косматой головой в сторону худолеевской землянки и все дымил, не отрывал цигарки от губ, щурил глубоко посаженные глаза. — Как орешек.

Петька притворно зевнул:

— А, все они одинаковые.

— Надо будет спросить, кто такая. — И Мосев позвал Зюзина: — Степаныч… слышь, Степаныч! Поди-ка на час.

Зюзин догадывался, о чем его станут расспрашивать, и заранее настроился враждебно ко всему, что коснется девушки. Особенно недолюбливал он Петьку за бесстыдные его рассказы о женщинах. «Скажу, что ничего не знаю», — решил он, направляясь к Мосеву и Петьке. Но тут глуховатый голос Худолеева позвал Зюзина в землянку.

С появлением Шурочки — так звали санитарку — жизнь обозников пошла совершенно иначе. Прежде всего, младший лейтенант Худолеев, вызвав Зюзина, попросил его взять над девушкой шефство; приказывать Худолеев не мог привыкнуть и распоряжения отдавал просительным тоном.

— Ты, Зюзин, о земляночке для нее подумай. Отдельной. Пока у нас тут мирное дело, мы ее телефонисточкой пристроим. А телефонистке, сам понимаешь, ни сна, ни покою. Значит, устроить надо так, чтобы… Понимаешь? Ну, и прочее…

Девушка стояла тут же, и в сумраке землянки она показалась Зюзину еще красивей, еще недоступней, чем в тот миг, когда он увидел ее впервые. Зюзин подумал, что нет, не зря, видно, обратил на нее свое избалованное око знаменитый майор Стрешнев. И ведь молодец, видать, отшила Стрешнева.

Зюзин был счастлив, что заботу о Шурочке командир поручает ему, и заранее прикидывал в уме, как он все устроит для нее. «И пусть только кто-нибудь сунется! Петька этот… Да и Мосев хорош. Старый козел!»

Молоденькая санитарка поразила воображение не одного только Зюзина. Худолеев, прежде чем отпустить ее из землянки, долго и сбивчиво наказывал Зюзину какие-то пустяки, почему-то несколько раз повторил об одном и том же: что забот у телефонистки почти не будет никаких, — смешно сказать, какой у них тут узел связи!.. Девушка, устав от напряжения, встала вольнее, переступила плотно сомкнутыми ногами.

Когда Зюзин и санитарка ушли, Худолеев несколько минут, теребил намотанный на шею шарф, бездумно смотрел на семейную фотографию, где он сам в новом пиджаке и застегнутой доверху рубахе был снят с худенькой, удивленно застывшей женой; Худолеев как сейчас помнил, что сфотографироваться собирались недели полторы и жена сумела-таки упросить избалованную районную модистку, чтобы поторопилась с новым платьем… Худолеев вздохнул, покосился на дверь, в которую только что вышли красивая санитарка в ловко подогнанной форме и неряшливый, куль кулем, солдат, и принялся за прерванное письмо.

Устраивая девушку, Зюзин хлопотал самозабвенно. Он сердито отмахивался от помощи и больше всего боялся, как бы кто-нибудь из солдат не вздумал вышучивать его при Шурочке. «Со своими словечками… Разве поймут они!» Но ему никто не мешал, и самым приятным было то, что главный противник, которого он более всего опасался, Петька Салов, не обращал на санитарку никакого внимания. За все время, пока Зюзин устраивал девушку, Петька ни разу не взглянул в ее сторону. Едва выдавалась свободная минута, он брал свою тальянку и уходил куда-нибудь подальше. Правда, играл он в эти дни как никогда раньше, его игрой заслушивались даже суровые, нелюдимые солдаты комендантского взвода. Слушала и Шурочка, наблюдая, как работает расторопный и счастливый Зюзин. Как-то она не удержалась и похвалила:

— Хорошо играет! Но смешной какой-то, странный…

— Музыкант. — Зюзин утомленно разогнулся и, улыбаясь кроткой и доброй улыбкой, утер воспаленное лицо. Он прислушался к грустным, доносившимся из березника на берегу реки звукам тальянки и покивал головой: — Хорошо. Так за душу и берет. Правда?

Поймав на себе ее взгляд, Зюзин смутился. Шурочка, удивившись тому, как он вспыхнул, впервые обратила внимание, какое тонкое, необыкновенно прозрачное и светлое у него лицо. «Как портит человека уродство! Ведь совсем еще… и не старый». В больших прищуренных глазах солдата плескалась с трудом сдерживаемая нежность, и Шурочке, только что думавшей о странном гармонисте, который почему-то упрямо не хотел замечать ее присутствия, стало неловко. Она опустила глаза и, задумчиво покусывая губу, бесцельно постучала плотно сидевшими на ногах сапожками.

Поодаль на бугорке сидел, как всегда распатлаченный, Мосев и, не отнимая от губ цигарки, немилосердно дымил. Он догадывался, почему это вдруг Петька забросил чтение любимой книжки и с таким самозабвением ударился в музыку. Сквозь махорочную завесу Мосев молча смотрел на все, что происходило вокруг, трезвыми холодными глазами старого ерника и, казалось, заранее знал, чем все кончится. Он видел счастливые хлопоты Зюзина, замечал, как скучает и день ото дня все более интересуется музыкантом санитарка, мысленно хвалил пройдоху Петьку и жалел горбуна.

А Зюзин, видя, что его опасения насчет Петьки не оправдались, был благодарен ему за такую щедрость и простодушно прощал все обиды и насмешки.

С Зюзиным Шурочка скоро свыклась настолько, что стала рассказывать ему о себе, и он, на доверие готовый ответить удесятеренным откровением, открыл ей себя всего — наизнанку. Поведал даже о том, о чем никто не знал и не догадывался. Был он до войны дамским сапожником, удивительным мастером своего дела: шил только на заказ…

— Так трудно же вам в обозе! — чистосердечно пожалела Шурочка, не догадываясь, что это больно ранит его. — Шли бы лучше в пошивочную.

Но он готов был простить ей и не такое.

— В пошивочную, Шурочка, меня с руками возьмут. Только заикнись. Но я зарок себе дал до конца войны… — И поднимал к ней прозрачное, одухотворенное лицо свое. — И потому мечту я имел одну, Шурочка. Эх, было у меня одно дело! Как сейчас в руках держу… — И понуривался, умолкал с тайной мыслью, чтобы заинтересовалась, попросила рассказать.