Николай Кузьмин - Соседи

И только солидный Мосев остановил жадного до дешевых развлечений Петьку:

— Ладно, ладно тебе. Заладила сорока про Якова. Мало ли что меж мужиками бывает…

Петька умолк, беспечно отвернулся и, крепко обняв Шурочку, уверенно повел ее впереди всех назад, к землянкам. Она схватила его руку, чтобы отвести, но так и не отвела и сначала как бы через силу, а потом охотно пошла с ним рядом. Зюзин шагал за ними, стараясь не смотреть, как Петька обнимает Шурочку, а она все еще держит его руку, но ненавистная гладкая спина, на которой билась зеленая мокрая веточка из надетого набекрень венка, все время была перед его глазами…

— Что-то застряли наши впереди, — попытался завести с ним серьезный разговор Мосев. — Поговаривают, как бы чего не приключилось.

И хотя Зюзин ничего не ответил, участие Мосева согрело его, он продохнул глубже, как бы отрешаясь от чего-то, а в лагере постарался ничего не видеть и не слышать и, едва представилась возможность, отбился от всех и пробыл в одиночестве до самого вечера.

…Сквозь дрему Зюзин слышал звуки тальянки, и ему казалось, что он, молодой, ловкий, быстроногий, играет с девушками на лугу. Парни уже все устали, повалились на траву, и только он никак не угомонится, нет ему усталости. Девушкам это нравится, они кричат уставшим парням что-то обидное и снова пускаются с Зюзиным наперегонки. Но убежать от него невозможно, он быстро ловит их, и они, горячие, ясноглазые, трепещут в его сильных руках. Особенно одна из них очень приятна Зюзину. Она нарочно попадается ему в руки чаще других, и он все смелей заглядывает в ее глаза, все сильней и уверенней прижимает ее молодое задорное тело…

Зюзин открыл глаза и несколько минут лежал бездумно. Постепенно очарование сна прошло, он ясно услыхал голос Худолеева, говорившего, что закончилась их спокойная жизнь, — завтра вперед. Зюзин сразу представил себе разбитые дороги, а то и развороченное бездорожье, натужные, срывающиеся ноги лошадей, надсадную маету ездовых и, странное дело, почувствовал облегчение. За заботами, за усталостью, думалось ему, быстрее забудется все.

Он поднялся и поморщился от боли, — спал он неудобно, на спине. «Но ничего, теперь уж не до сна будет».

Был вечер, удивительно тихий и теплый. Ездовые курили и скупыми словами обсуждали сообщение Худолеева. Зюзин подошел ближе, на него посмотрел только Худолеев, кутавшийся в накинутую на плечи шинель. Зюзин обратил внимание, что Шурочка сидела одна, Петьки нигде не было видно. Удивляясь тому, как это у него произошло, Зюзин подошел и сел рядом с Шурочкой, о чем-то спросил ее. Она ответила ему очень охотно, — лучше даже, сердечнее, чем раньше, когда он устраивал ее жилье. В сумерках лицо Шурочки показалось ему таким родным и доступным, что в груди его сладко отозвалось: уж не она ли пригрезилась ему во сне?

Густой, прокуренный голос Мосева произнес:

— Значит, опять ломать лошадей…

Худолеев отозвался неуверенным слабым тенорком:

— Пока сказали так. Может, еще какие распоряжения будут…

Мосев неожиданно, как это часто бывало у него в разговоре, сказал:

— Дома, на задах, у меня банька стоит. И каменка же!.. Во сне почему-то стал часто видеть.

Где-то в стороне подала тонкий певучий голос тальянка. Все повернули головы. Трогая клавиши инструмента, медленно подходил Петька. Зюзин почувствовал, как подобралась, насторожилась Шурочка. «Ждала…» Петька подошел, развязно отставил ногу.

— Ну что, зазнобушка, пойдем, что ли. Поиграю тебе напоследок. Завтра, думаю, не до этого будет.

Зюзин весь похолодел, — настолько это показалось ему вызывающе бесстыдным. Смешалась и Шурочка.

— Поиграл бы здесь. Куда идти…

— Здравствуйте! — уязвленно усмехнулся Петька, зная, что сейчас ему никак нельзя посрамить своего молодечества. — Пошли, пошли. Чего еще!

И, не давая ей сказать, он повернулся и пошел. Зюзин сбоку наблюдал за Шурочкой. На лице ее были стыд и отчаяние, она несколько раз подняла и опустила голову. Петька уходил, не оглядываясь. На его сильном плече чернел ремень тальянки, он шел и наигрывал… Внезапно Шурочка решилась, — вскочила и, путаясь ногами в траве, мелко-мелко заспешила вслед за Петькой. Смотреть, как она с опущенной головой догоняла его, было нехорошо. Вот она догнала, коснулась его руки и что-то сказала, заглядывая в лицо. Петька, не переставая наигрывать, продолжал идти все тем же уверенным, ровным шагом. И все увидели, что Шурочка смирилась — молча и покорно пошла рядом.

— Вот как их, сучек, надо! — желчно хохотнул кто-то из ездовых.

Заворочался Худолеев, надежнее запахиваясь в шинель, вздохнул:

— Молодежь пошла… И что только из нее будет!

— Война, мужички, война, — с позевотой произнес мирный голос. — С нами-то еще незнамо что будет, а бабам рожать да рожать придется.

Минуты через две, после того как Худолеев, поднявшись, отдал кое-какие распоряжения, а Зюзин ушел на пост — ему сегодня выпало в ночь, — лохматый Мосев, заволакиваясь махорочным дымом, мрачно усмехнулся:

— Да, а чудно глянуть бы на нас на всех после войны!

— Стой! Кто идет? — по-уставному строжась, крикнул Зюзин срывающимся фальцетом. Винтовку он неумело вскинул на руку.

Шаги приближались.

Зюзин снова крикнул в ночную лесную темь, на этот раз испуганно, и начал судорожно дергать затвор.

— Ладно, ладно тебе… Свои, — отозвался усталый голос Петьки.

Забыв опустить винтовку, Зюзин молча смотрел, как появились две фигуры и, прошелестев по влажной траве, прошли мимо него. Шурочка, зябко поводя плечами, мелко прошагала с опущенной головой. Зюзин потерянно потоптался, отошел в сторону. Ему вдруг подумалось, что сейчас он мог что-то изменить и не сообразил, не догадался… Но что он мог изменить? Каким образом?.. Нет, теперь ему уже ничего не изменить.

Скоро он стал различать тусклое мерцание склоненного к земле штыка и понял, что светает. Стали мельчать звезды, неясно обозначаться верхушки деревьев. Далеко-далеко ему почудился мягкий гул канонады, и это напомнило, что сегодня они снимаются с места. Соберутся, тронутся — и все. Что-то еще будет потом…

Гул прокатывался в отдалении еле слышно, и Зюзин скоро привык к нему.

Утро занималось свежее, ясное; обильно пала роса. Сапоги Зюзина были мокры, но он ходил и ходил по непримятой дымчатой траве, оставляя позади себя неровный разбуженный след. Несколько раз он прошел мимо землянки Шурочки, — там было тихо. Зюзин вспомнил, как он хлопотал, как сердечно относилась к нему тогда Шурочка и как вообще все могло быть чисто, просто, незамаранно. Он постоял, поднял кверху бледное лицо с похудевшими висками. В затылок уперся жесткий, торчмя стоявший воротник шинели. На лице Зюзина жили только огромные беспокойные глаза… Потом он решился и неслышно ступил на земляную ступеньку; их было три. Неожиданно зацепился за порожек штык, и винтовка больно поддала Зюзину под локоть. Он испуганно замер, но в землянке по-прежнему было тихо. Тогда он вошел.