Николай Кузьмин - Соседи

Шофер, с восхищением любуясь здоровяком, не вынимал из зубов папиросы и пускал синеватые густые порции дыма.

Пар валил теперь не только изо рта гогочущего мужчины, но и от всего его огромного, полнокровного тела, от крепкой бритой головы.

— Вот ничего же не делается таким! — проговорила Тамара и стукнула себя по коленке. Зиновий неохотно зашевелился, подался к окошку, взглянул и скривился:

— А!.. — Нахохлился опять.

О купающемся в снегу человеке Тамара перестала думать лишь на площадке перед квартирой. Она не могла справиться с волнением и не попадала ключом в тонкую извилистую скважину.

Когда отперлась дверь, Тамара не позволила Зиновию раньше себя проскочить в квартиру.

— Он дома! — крикнула она, пробежав по коридору и быстро взглядывая на обе стороны: в комнату и в кухню.

Мужа она увидела на кухне. Борис Николаевич сидел на табуретке, навалившись на подоконник и устремив потухший взгляд в окно. Лыжная шапочка валялась на газовой плите, с ботинок натекло на пол. Он медленно обернулся. Зиновий и Тамара стояли на пороге кухни и смотрели на него, как на воскресшего.

— Слушай, старик, — нашелся наконец Зиновий, — у тебя довольно-таки идиотская манера исчезать…

Едва он заговорил, Тамара кинулась к мужу, припала, обхватила его колени.

— Борька… Милый… Как ты напугал!

Борис Николаевич не стал ни поднимать ее, ни утешать. Он медленно провел рукою по рассыпанным волосам жены, затем подцепил и подержал на ладони большую роскошную прядь, как бы с сожалением взвешивая и оценивая ее.

— Ладно, ладно. Чего ты?

— Молчи! — Не поднимая лица и прижимаясь еще крепче, Тамара протестующе затрясла головой. — Не надо… Все еще будет хорошо. Вот увидишь!.. Мальчишки, милые, ну что вам стоит? Возьмитесь натираться снегом, а? Или еще что-нибудь. Гири купите. Я сама вам куплю!.. Зяма, ты-то почему молчишь?

— Ну, разумеется, — со всей убедительностью, но слишком часто поправляя очки, поддержал ее Зиновий. — Тамара дело говорит, старик. И вообще, чего ты надумал скисать раньше времени? Подумаешь, болезнь! Ну… Недомогание или… еще… Да если хочешь знать, каждый человек уже с самого рождения чем-то болен. Это совершенно точно! И доказано!

— Вот, слышал? — подхватила Тамара. — Все еще будет прекрасно!.. Борька, милый, ты же сам всегда издевался и смеялся над малодушием.

Слушая, как они наперебой соревнуются в бодрости и энтузиазме, Борис Николаевич, ровный, спокойный, притихший навсегда, раздумчиво поворотился и поверх головы жены посмотрел на Зиновия. Зиновий ждал этого взгляда и боялся. И точно, — он увидел мрачные, начисто отрешенные глаза человека, которому выпал небывалый случай как бы заглянуть в самое загадочное и страшное для всех непосвященных.

Со света в сарае показалось темно, однако Марья не стала дожидаться, пока привыкнут глаза, и ощупью пробралась в угол, где гнездились куры. Сухой, продутый ветром сарай давно стоял без надобности, потому что корову пришлось продать сразу после смерти матери, и теперь в хозяйстве оставались одни курицы, всего три, но хорошие, — неслись исправно и всегда дома. Марья звала их по именам и особенно выделяла Барыню, самую любимую, степенную и важную. Другие курицы были гулены, таскались по чужим дворам и вечером зови не дозовешься, а Барыня ковырялась дома, — походит, поскребет лапкой, склюнет. Хозяйку она тоже любила и не боялась, ловить ее не приходилось, сама доверчиво давалась в руки.

Пошарив в умятых, насиженных гнездах, Марья нашла два яичка и очень удивилась, что в гнезде Барыни ничего не оказалось.

— Ты что же это, матушка? — озабоченно проговорила она и, нагнувшись, подняла с земли Барыню, которая, по обыкновению, неторопливо паслась возле ног хозяйки.

— Маш, а Маш, — позвали в это время с улицы, и Марья, не отпуская курицы, выглянула на свет и узнала соседку, разведенку Настеньку. Соседка быстро поманила ее рукой: — Подь-ка сюда.

С двумя яичками в руке Марья, щурясь, показалась из сарая и, пока подходила, спрашивала глазами, что могло случиться, какая надобность. Настенька, бабенка бедовая, часто прибегала за какой-нибудь пустяковой выручкой: то взять луку или соли, то оставить на часок ребенка, а раза два пустить просила, — это когда неожиданно наезжал Петруша, немолодой уж заготовитель, а у Настенькиной матери дежурство было в день.

— Слушай, Маш, — засекретничала соседка и все оглядывалась по сторонам, хоть подслушивать их было некому, — мы к тебе сегодня поздравлять придем. Ты будешь дома?

— Поздравлять? — не сразу догадалась Марья. — А кого поздравлять-то, с чем?

— Тебя, кого же еще? — настойчиво шептала Настенька. — С днем ангела.

— Хватилась, матушка! У меня уж когда прошло.

— Прошло? — И Настенька сильно расстроилась. — А я-то думала… Вот дура я, дура! Что же теперь делать?.. Ну, мы все равно придем, ладно? Я уж и дома сказала.

«Опять, наверное, Петрушу принесло, — улыбнулась Марья. — Так бы сразу и говорила».

И по глазам, по придыханию соседки она поняла, что так оно и есть.

— Да господи!.. — как всегда, согласилась Марья.

Настенька и не ожидала отказа. Она засмеялась и, снова оглянувшись, поманила товарку поближе.

— Только ты это… — зашептала она в самое лицо и не могла уняться, все блестела глазами, оглядывалась. — Мы, слышь, не одни придем. Ты окна занавесь, чтоб не пялились.

— Да кто будет-то?

— Тут видишь что получилось… Да подойди ты, чего я на всю улицу! У Петруши какой-то начальник приехал, новый человек, только в дело входит. Ну, мы и подумали его со Степанидой познакомить. А что ей? Я уж говорила, она согласная. У Нюрки конторской хотели, да у нее бабка заболела, дома лежит. Остаешься ты… Мы и тебе приведем, — они трое приехали.

— Да ой! — Марья закраснелась и прикрылась рукой. — Меня-то вам зачем?

— Вот дура-то! Третьего-то мы куда денем?

Но все равно Марье было приятно и радостно, что не забыли ее старые товарки, хоть и обходить стали последнее время, давно уж обходили, — Настенька еще ничего, приветливая баба, а вот Степанида, как чужая, встретится и не посмотрит. И в радости, в предчувствии хорошего компанейского вечера Марья хоть сейчас готова была захлопотать, чтоб к назначенному времени у нее все было в самом лучшем виде. Она еще не забыла, как принять гостей, и уж постарается, примет.

Убегая, Настенька наказала напоследок:

— Как подоишь — домой иди. Стемнеет, я и приведу.

Когда-то они собирались так вот часто… Ну, как часто? Раз в месяц, а то и в два месяца. Горькое это было, но желанное вдовье веселье: один короткий угарный вечер. И хоть погано бывало по утрам, да и маменька жива была еще, ругалась, а все равно тянуло, и сначала Марья обижалась, что забывают ее подруги, потом смирилась и затихла: они-то еще ничего, в теле, а ее работа вымотала до жил, особенно четырехразовая дойка, — провалиться бы тому, кто ее выдумал! — когда не только день напролет, но и ночью не выбраться было с фермы. Мужик и тот с такой работы надсадится.