Николай Кузьмин - Соседи

Неловко Марье было в туфлях, — тоже новые и на каблуках, но от каблуков-то и мука. Ног не выпрямить, коленки торчат. Как они там, в городе, только ног не переломают? «Ладно, — успокоила она себя, — сяду за стол, и не видно будет».

Занавески соседка задернула сама и проверила, надежно ли. Когда вспыхнул под потолком свет, Настя сказала:

— Ну, пошла я. Жди.

И Марья осталась, не зная, сесть ли, за дело какое приняться, выйти ли навстречу. Она садилась, как гостья, и разглаживала на коленях юбку, перебирала твердые складки. К лицу то и дело подкатывал жар, щеки ее смуглели и молодели, и синими тогда, таинственными становились тени от ресниц.

Пришли, кажется!.. Она вскочила. И точно: в сенях затопали ноги, много ног, в дверь деликатно постучали. «Господи, стучат еще!..»

Приоткрылась дверь, и в избу заглянул знакомый глаз, смешливый и лукавый, — Петруша, Настин хахаль. Немолодой уж, волос лезет, а все Петруша. В деревне его так и звали: хахаль.

— Позвольте?

И мигнул, сощурился, настраиваясь на веселость, как свой человек в доме.

Видно, его толкнули сзади, он вошел, оставил дверь открытой. И у Марьи опустела голова, поплыло в глазах. Она стояла и подавала дощечкой руку: Петруше сначала — тот с какой-то обязательной прибауткой и подмигиванием, потом неторопливому и важному, в костюме и галстуке, Семен Семенычу, самому главному, и наконец третьему, низенькому, совсем без шеи, который еще издали, из сеней, так и стриг ее глазами, не отрываясь. «Этот!» — еще больше растерялась Марья и не знала, как ступить, что сказать. В голове у нее сложилось сразу, что Петруша, конечно, с Настенькой — вот они уж и хозяйничают в избе, как свои люди, — важный и солидный, с галстуком, ясное дело, для Степаниды — он и не отходит от нее, то за руку, то за талию придержит, усаживая на скрипучий ненадежный стул, а Степанида, умело затянутая где надо, пышная и совсем городская, только усмехается накрашенным ртом, а если что и скажет, так вбок, через капризную губу. «Ну, это пока не выпила», — хорошо знала Марья. Из головы у нее не выходил наказ товарки, и, подавая своему руку, она на всякий случай прикрыла рот. А он, как только ступил через порог, потух почему-то, скуксился и имя свое буркнул так, что она и не разобрала.

В избе все вроде бы пошло, как и положено. Петруша с Настенькой мельтешились, собирая на стол; Семен Семеныч, доверительно наклоняясь, ворковал над ухом надменной Степаниды. И только сама хозяйка сидела, как была, прикрывая счастливый рот рукою.

— Курицу-то когда варить? — как по секрету спросила Настенька и незаметно пощекотала ее, чтобы была поразговорчивей, не давала низенькому киснуть в одиночестве.

— Ставить надо, — откликнулась Марья и стала успокаиваться.

Несмело, но все чаще она поглядывала на своего и находила, что он хоть и не Семен Семеныч, а все же хороший, надежный человек. Сразу видно… На душе у нее потеплело, совсем стало тепло, она уже любила его, и жалела, и по-своему понимала все, что другие обязательно обратили бы в насмешку. Что ж из того, что коротковат, — рост, он от бога, от отца с матерью. А что в теле и посапывает, так это, полагать надо, от сердца. Годы-то немолодые, сердце надсажено, да ко всему и продуло где-нибудь в дороге. Погода, хоть и лето, гнилая, у Настеньки вон ребенка едва отходили, а всей и простуды было, что искупали в корыте у колодца. И молчаливость его понимала, — не всем же как Петруша-балабон. Человек основательный, серьезный…

Настенька, часто обращаясь к ней то за тем, то за другим, начинала сердиться и больно толкала ее, чтоб не сидела букой, веселилась бы. А Марье и было весело, но, чтобы не торчать, не мозолить всем глаза, она догадалась помогать соседке и скоро забегала, залетала из избы в погреб, доставая, что надо, и совсем не боясь запачкаться. Постепенно она даже оттеснила Настеньку, собираясь все сделать сама. Не надо ей помогать, маменька, бывало, никакой помощи не терпела, и все у ней в руках горело, любая работа. А бегая, она нет-нет да и посмотрит на низенького: замечает ли он, какая она в хозяйстве? Это не Степанида, у которой с ногтей краска не входит. Мать, рассказывают, замучилась с ней. И что только мужики в таких находят? Ну, мяса нарастила, а еще что? Вон у Семен Семеныча, хоть он и при галстуке, рубаха, видать, неделю не стирана. Думаешь, постирает Степанида? Как бы не так! Не из таких. На другой день она и не посмотрит — мимо пройдет, не узнает. Было уж как-то: полюбезничала вот так же с заезжим циркачом, а наутро нос в сторону. Серчать принялся циркач, насилу успокоили бугая. А отцу с матерью лишний позор, — скандал-то на улице, на всю деревню…

Когда все было готово: начищено, нарезано и только на огне еще кипело и булькало, — она спохватилась. Все определились парами, и только низенький сидел неприкаянно, хмуро разглядывал собственные ладони. Она даже задохнулась от жалости и умиления: да родной ты мой! Бросила все, подсела и стала смотреть на него, ломать голову, о чем бы заговорить. О маменьке разве рассказать, которая была мастерица на любую работу, — только, бывало, подумает, а уж раз — и все готово? Но в это время сначала Петруша, а затем Семен Семеныч обратили наконец внимание на всю компанию и стали рассказывать такие дивные вещи, что Марье и говорить не пришлось.

Петруша выдумал какую-то байку, — а может, и не байку, кто его разберет? — рассказал о каком-то профессоре, который пришил своей собаке вторую голову. Байка получилась занятная, и даже Степанида обратила на него свой мрачный взор, в котором навсегда застыла осатанелость от настырных покупателей.

— Ну и что? — спросила счастливая своим ухажером Настенька, помогая ему развлекать компанию.

— А что? Пошел, дурак, с собакой гулять, а башки и загрызли одна другую! — и Петруша захохотал, залился, будто удачно придумал разгадку. Пустой все-таки человек.

Затем вниманием с достоинством овладел Семен Семеныч, однако слушать его Марье пришлось вполуха, потому что она не столько слушала, сколько радовалась тому, что вот как все счастливо получилось, что сидят в ее тесной, неприглядной избе чистые, нешумные люди, ведут хорошие разговоры, все по-городскому, без деревенского гама, и надо будет ей все же одолеть проклятую маменькину робость и, когда сядут за стол, поднять рюмку и что-нибудь сказать. Ну, поздравить кого или сказать спасибо. Она видела, что Настенька и Петруша о чем-то сердито шушукаются, он что-то выговаривает ей и трясет негустой своей завитой прической, она оправдывается, и оба почему-то напряженно избегают взглядывать на нее, — но это их дело; видно, что-то ему не нравилось, за столом помирятся, а самой Марье не терпелось дождаться, когда наконец сварится курица, чтобы позвать всех за стол и сесть рядом с низеньким. Они еще разговорятся, она найдет что сказать, — не дура же набитая, не Монька-пастух, деревенский дурачок!