Николай Кузьмин - Соседи

— Какую ты причину выдумаешь?

— Дату бы какую-нибудь хорошо! Жалко, дня рождения ничьего близко нету. Уж там бы я!.. А вот: сколько уж, как мы на теплоходе ездили? Месяца еще нету? Месяц и отпразднуем!

— Не-е… — поморщился Степан Ильич. — Тогда надо и этого… профессора звать.

— И позовем! Пусть. Он что, объест тебя, обопьет? Посидит, да и уйдет.

— Нет, не надо. Ну его!

— А-а… ревнуешь! — Василий Павлович рассмеялся и с довольным видом стер в уголке глаза слезинку. — Зря. Она — к тебе, а не к нему. Это я точно знаю. Точно, точно — не махай! Ну, откуда знаю — это мое дело. Спрашивал — вот откуда. И она мне сама сказала. Доволен? Ладно, обойдемся без профессора. Да он и сам теперь откажется, не пойдет.

После минутного раздумья Барашков вдруг хлопнул себя по коленке.

— Слушай, а вот — парад Победы? А?

— Можно.

— Да не можно, а очень даже хорошо! Сами соберемся и ее позовем. У ней мужик-то кто был? Тоже ведь солдат? Все, Степан. Считай, дело сделано. Это я тебе говорю! Хочешь, у меня соберемся?

— Нет, Василий. У тебя неловко. Семья, народ… да и у самого тебя, я слыхал, всякие дела. Мало тебе — так я еще на шею!

— Это ты об Егорке? Да ну! Не с ума же теперь сходить.

«Хорохорится», — подумал Степан Ильич.

— Сын все-таки. Жалко, — сказал он.

— Конечно, жалко. — Разминая ноги, Василий Павлович вдруг остановился возле Степана Ильича и положил руку ему на плечо. — А тебя, думаешь, черта старого, не жалко? Ах, Степан, Степан. Чего топорщишься? Своих-то почему стесняешься? Ты думаешь, я слепой, не вижу ничего? И ночью вспомнишь про тебя, и всяко. И с женой мы говорили сколько раз. У всех все как у людей, а у тебя… Война, война, зараза! — Он несколько раз крепко стиснул плечо друга. — Последнее время я знаешь о чем думаю? Не поверишь! На фронте нас с тобой не накрыло, повезло нам, пусть тогда и здесь повезет — накроет вместе. Обоих сразу. Вместе бы нас и положили. А то… Порознь-то, а? Не знаю, как ты, Степан, а я как подумаю, так… — Он не договорил, замотал обритой головой и отошел к окну.

Словно обессилев, Степан Ильич сидел мешком. Об этом он как-то не думал. А ведь действительно, не стань Барашкова, вся его жизнь обрежется четырьмя стенами квартиры, не к кому будет сходить, поговорить, согреться…

Василий Павлович стоял к нему спиной, скрывал лицо. Строптивая шея прямилась, глянцево блестели на затылке две твердые складочки.

Несколько минут прошло в молчании. На дворе, под окнами, женский голос прокричал:

— Ганька, Ганька!.. А ну беги скорей, а то прут сорву!

— Игорек-то, — спросил Степан Ильич, — куда собрался?

Василий Павлович достал платок, высморкался.

— Сказал он место, я забыл. Зазноба у него там, видишь, завелась. Завел! Нам с матерью не говорит, стесняется. Братьям сказал.

— Так, может, хорошая девка. Еще радоваться будешь.

— И ехали бы сюда! Разве я против? Взял бы и привез. Нет, с характером какая-то попалась… Недавно, правда, сознался, что с ним еще и директор совхоза говорил. Уговаривал вроде, золотые горы насулил. Так и парень-то золотой!

Последнее вырвалось у него с невольной отцовской гордостью.

— Вот и не переживай, — сказал Степан Ильич. — Не пропадет. Может, даже к лучшему.

Утешая друга, он стал говорить все положенное в таких случаях. Василий Павлович поежился:

— Да я и сам уже… Мать жалко. Ты, Степан, вот что: может, ты с ним поговоришь? Он тебя уважает, я знаю. Да и наши все… Остался бы, дурак, учиться бы устроился. У отца с матерью пожил. Подрос бы хоть еще маленько! А уж потом, если уж такое дело… А, Степан?

— Поговорить? — Степан Ильич сморщился. — Поговорить… Думаешь, надо? Большой ведь, сам умеет думать.

— Для матери прошу, — настаивал Василий Павлович.

— Ладно. Где он у тебя? Гуляет?

— Погреб с братьями копает. Мы в гараже решили погреб сделать. А земля как каменная, язва. — Он вдруг повернулся к двери и крикнул: — Ну, что у вас там?

Степан Ильич даже вздрогнул.

В дверь заглянуло миловидное лицо одной из невесток Барашкова.

— Папа, спросить хочу… Можно?

— Давай, — разрешил Василий Павлович. — Его не стесняйся — свой.

Застенчиво остановившись на пороге, невестка доложила свекру, что пришла соседка и предлагает мальчишечье пальто. Что делать — брать, не брать?

— Понравится — возьмем, — сказал Василий Павлович и велел принести пальто, позвать внука.

В комнату живо набились все домашние. Старшие сыновья, кряжистые вежливые парни, поздоровались с гостем издали и остановились у порога. Мальчишка, счастливый от ощущения и запаха обновы, с головой утонул в воротнике, хлопал руками по бокам. Женщины вертели его так и эдак.

Василий Павлович глубокомысленно обошел вокруг мальца.

— Великовато малость. Но подрастет. Зиму еще в старом проходит, а там как раз будет. Берем! Молью только не стравите. Нафталин у нас есть?

Одна из невесток виновато сообщила, что нафталин кончился: складывали на лето зимние вещи.

— Значит, надо взять, — с нажимом сказал Барашков.

«Диктатор», — подумал Степан Ильич, любуясь всей дружной барашковской семьей.

Игорек, уже совсем взрослый, стеснительно держался за спинами братьев. Степан Ильич обратил внимание на перевязанную руку парня.

— А теперь пошли, пошли! — распорядился Василий Павлович, обеими руками выпроваживая всех из комнаты.

Он ушел и сам, незаметно для остальных мигнув Степану Ильичу в сторону Игорька.

— А ты останься, останься. Куда ты? — сказал Барашков сыну и подтолкнул его от порога к гостю.

Теперь Степан Ильич разглядел демобилизованного как следует. «Мальчишка», — удивился он и в эту минуту понял беспокойство друга: ну как такого отпускать из дома? Штатские дешевенькие брючки сваливались с плоского живота парнишки.

— Подбили? — Степан Ильич указал на забинтованную руку.

С застенчивой улыбкой Игорек поправил бинт и промолчал.

— Копать мешает?

Парнишка застеснялся еще больше.

— Немножко.

Не зная, как приступить к обещанному разговору, Степан Ильич зашел издалека: спросил об урожае на целине.

— В этом году еще не знаю, — словно извиняясь, ответил Игорек. — А в прошлом году ничего, взяли подходяще. Да вы же, наверное, читали.

— Дожди не помешали?

— Успели до дождей. День и ночь возили. Последний повезли — уже накрапывать стало.

Прошлой осенью дожди зарядили необычно рано, лило без перерыва месяц или полтора. Страна жила вестями с хлебного фронта — с целины. Игорек, едва разговор зашел о близком деле, забыл свою стеснительность. В его рассказе ни разу не проскочили нынешние модные словечки «ишачить», «вкалывать», хотя, судя по всему, военные водители полной мерой хлебнули, что значит каждый рабочий час, каждый кузов. Вывозку хлеба на элеваторы Игорек называл эвакуацией, надоевшее ненастье — грозовым фронтом. О небывалых трудностях уборки он говорил как обстоятельный хозяин, знающий цену хлебу — основному достоянию народа.