Николай Кузьмин - Соседи

— Да уж вы… — рассмеялась Наталья Сергеевна, с удовольствием оглядывая всю его крепкую загорелую фигуру. По запасам здоровья Барашков никак не походил на человека, которого называют стариком; скорее так — старикан.

С польщенным видом Василий Павлович кашлянул в ладошку.

— А вспомнить — как жили-то! Господи боже! Квас, лук. Хлеба не вдосталь. Или бабы… родит, бывало, прямо в полосе и снова за работу принимается. И штук десять их, посчитай, настрогают! Керосину-то мало, дорогой керосин, вот и… — стеснительно выворачивая глаза в сторону женщины, он показал в улыбке новенькие стальные зубы вперемежку с уцелевшими своими, желтыми.

Двусмысленность заставила Наталью Сергеевну зардеться.

— Да ну вас, Василий Павлович! Вечно вы…

Старик захохотал.

— Ну, извините… извините, если что не так сказал. Извините!

Грубоватый юмор и здоровый хохот старика постоянно коробили профессора. Для него Барашков был самым неприятным человеком в компании.

— Интересно узнать, — спросил он, стараясь не выказывать своего нерасположения, — сколько вас было в семье? Я имею в виду — детей?

Досмеиваясь, Василий Павлович утер ребром ладони слезинку в уголке глаза.

— Как сколько? Да много! Это сейчас — народят одного и молятся на него. А раньше, понимаешь…

— Так сколько, сколько?

— А вот сколько: я, например, десятый! — И он с победоносным видом ударил себя в грудь.

В глазах профессора блеснул огонек тайного удовлетворения. Он ловко подводил бесхитростного старика к поражению.

— И что же, — осведомился он, — все остались живы?

— Ну… чего захотел! Двое только сохранились, двое нас. Я да сестра.

— Вот видите! А говорите — здоровье, здоровье. Долголетие. Сказочки рассказываете!

И, не дав Барашкову опомниться, профессор тоном победителя пустился в рассуждения. Миф о прежнем здоровье людей, в особенности так называемого простого человека, зиждется на россказнях о всяческих дедах и бабках, которым, видите ли, нипочем были ни мороз, ни жара, ни самые опасные болезни. Да, такие люди встречались, но их феноменальное здоровье объяснялось очень просто: из множества новорожденных выживали лишь наиболее крепкие, здоровые. Другими словами, обыкновеннейший естественный отбор.

— И вот вам пример, — плавный жест в сторону Барашкова. — Из десяти детей в семье выжило всего двое! Двое! А восемь где?.. И так везде, во всех семьях. Смертность поразительная! А сейчас медицина вытягивает самых безнадежных и тянет их всю жизнь, до седых волос, до пенсии.

Слова профессора произвели на Барашкова впечатление.

— Ну, а рак? — не хотел сдаваться он. — Да разве раньше было столько рака?

— Диагностика, — небрежно, со знанием дела пояснил Владислав Семенович. — Успехи диагностики, только и всего. Раньше человек умрет, особенно в деревне, — родные и не знают, от чего. Но должен вам сказать, что проблема рака отнюдь не основная. О нет, совсем нет! Доказано, что если мы решим проблему рака, а заодно с ней и проблему сердечно-сосудистых заболеваний, то все равно продлим жизнь человека всего-навсего на семь лет. На семь!

— Только?! — изумился Барашков. — Тогда с чем же нам бороться? Я читал — человек может до двухсот лет жить.

— Меньше, — снисходительно поправил профессор. — Сто двадцать пять. Я это говорю, потому что у меня сын в Киеве работает, в институте геронтологии.

— Ага, ага… Ну, ну, ну! — заинтересованно придвинулся Барашков. — И что же он пишет? Что же нам жить-то мешает, не дает?

— Простая вещь — волнение. — Многознающий профессор словно отнекивался от расспросов, хотя такой жадный интерес был ему по сердцу, старик его уже не раздражал.

— Да иди ты!.. — Барашков хлопнул себя по бокам. Вот будет о чем порассказать своим домашним! Туристическая поездка тем ему и нравилась, что он не только увидел новые места, но и поговорил со знающими, умными людьми.

Украдкой от остальных Наталья Сергеевна призналась подполковнику:

— А я так не могу без волнения. Хоть убейте!

Одобряя ее, Степан Ильич наклонил голову.

— Но тоже вот — не волноваться, — задумчиво проговорил Барашков. — Да как же это без волнения совсем? Человеки же! Игорька мы в армию провожали. Ну, мать плачет — понятно: баба. Но ведь и сам! Хотя, правда, держишься, но на душе-то? Да и проводили… Иногда подумаешь: как он там, что с ним? Армия же!

— Все от человека зависит! — авторитетно изрек профессор. — Есть, знаете ли, люди, у которых совершеннейший иммунитет…

— Соседа у меня возьми! — подхватил Барашков. — Девка у него растет… вот эдакенькую еще помню. А недавно выхожу я ночным делом, гляжу, а она подкатывает на такси, и не одна, а с каким-то черным. Рожа у парня как голенище! А губы — по килограмму каждая! И что ты думаешь: целуются! Тьфу ты… — Заминая едва не сорвавшееся ругательство, Василий Павлович вхолостую пошевелил губами. — Утром я к отцу, конечно, а он: «Ты, говорит, сосед, не лезь куда не надо. Это ее дело». — «Ее-то, говорю, ее, а ты-то что?» — «А мне, говорит, врачи волноваться запретили». Я и руки врозь. Да что же это делается? Или она ему чужая? Да ведь она, того и гляди, вороного суразенка в подоле притащит! Не-ет, иногда и поволноваться не мешает. Взять ремень хороший или прут…

— Уж вы, Василий Павлович! — с неудовольствием заметила Наталья Сергеевна. — Домострой какой-то.

— А как же? А как же иначе-то? Все ж таки родная кровь, не чужая.

— Ой, спорить с вами! — махнула на него расстроенная Наталья Сергеевна.

— А вы и не спорьте, — убежденно посоветовал Барашков. — Не спорьте! Зачем спорить-то?

Помешал им мелодичный медный звон: сигнал на ужин. Он разнесся по всем палубам и переходам.

— О! — провозгласил Барашков, поднимая палец.

О споре было сразу же забыто. Все друг за дружкой потянулись в ресторан.

По дороге Василий Павлович не удержался и подпихнул профессора в бок.

Идущий с дамой впереди Степан Ильич оживленно обернулся:

— Сидим, сидим мы много, товарищи! Мало двигаемся. Комфорт, самолеты, поезда… автомобили, метро…

— Телевизоры! — подхватила, смеясь, Наталья Сергеевна.

— С телевизорами этими… прямо беда! — проворчал Барашков, шлепая тапочками. — В деревне у нас раньше сектанты обретались. Название им — дырники. Народ в общем-то тихий. Соберутся, помолятся, а потом уставятся в дыру и смотрят, смотрят. Хоть раздевай их! А сейчас, я гляжу, все дырниками сделались. Уставятся в этот телевизор… хоть крыша над головой гори! А что такое телевизор, если разобраться? Дыра и дыра.

Ответом Барашкову был дружный смех. Вот за такие неожиданные, едкие суждения ему прощалось все: его манеры, его словечки.

— Остроумно! — профессор словно поставил высокую оценку.

Перед дверью ресторана произошло легкое замешательство. Подполковник с Натальей Сергеевной прошли первыми, а профессор с Барашковым, оба в превосходном настроении, затеяли соревнование в вежливости. Победил профессор: обняв старика за талию, он дружески втолкнул его впереди себя в уже заполненное помещение, где ярко горели люстры и стоял слитный гул от множества людей, собравшихся в последний раз за празднично накрытыми столами.