Анатолий Данильченко - Метелица

Тимофей в первое время даже обрадовался легкости, с какой ему далась эта уловка, но, подтвердив свои подозрения, почувствовал какое-то непонятное равнодушие ко всему. Не злость, а нечто похожее на смех подкатило к горлу. Подумать только: Захар обвиняет Тимофея в преступлении, и Тимофей вынужден оправдываться, более того, он не видит достаточно веских доказательств своей невиновности.

— Вы хотели что-то сказать о Захаре Довбне? — спросил Брунов с интересом.

Тимофей поглядел на майора и отрицательно покачал головой:

— Ничего я не хочу ни говорить, ни заявлять. Люди скажут, да и сам он еще покажет себя.

— Опять слова, а нам нужны доказательства. Как бы то ни было, но ваша вина не становится меньшей. Факты остаются фактами. Вы это признаете?

Что мог признать Тимофей, свою вину? Но какую и перед кем? Совесть его перед людьми чиста, сельчане знают, что он ни в чем не виноват, но как это доказать? Где взять доказательства? Действительно, все, кто мог бы подтвердить его связь с отрядом, погибли. Но есть ведь люди, они видели, знают… А что они видели, что знают? Если поглядеть со стороны, то все сходится к тому, что Тимофей был заодно с немцами. Но это же дикость какая-то!

Он до конца осознал положение, в которое попал, и с ужасом подумал, что не видит выхода. Его охватил страх. Ведь люди и вправду могут поверить в его преступность. Тимофей хорошо знает людскую доверчивость, порой наивную: раз обвинили, раз наказали, значит, было за что. Вот и Брунов, по всему видно, честный человек, но верит, иначе не арестовал бы. И чем больше Тимофей думал об этом, тем яснее видел безвыходность своего положения. Становилось жутко от такой несправедливости. Тогда, за столом, Захар крикнул: «Детской кровушкой торговал!» — и Тимофей захлебнулся от боли и злости, не смог ничего ответить. Сейчас обвиняют в том же, и он не может ничего противопоставить этому обвинению, кроме своих честных слов.

— Значит, вы сознаетесь в том, что с осени сорок первого года по июль сорок второго сотрудничали с липовским комендантом Клаусом Штубе? — спросил Брунов официальным тоном.

Эти слова встряхнули Тимофея, заставили вскочить со стула.

— Но это же нелепо! — крикнул он. — Не-ле-по! Я ни в чем не сознаюсь! Я отрицаю всю эту клевету. Я должен сознаться в чудовищном преступлении, которого никогда не совершал? Да вы что, за мальчишку меня принимаете?

— Успокойтесь, сядьте, криком ничего не докажешь, — сказал Брунов.

— А как мне вам доказать? Я вынужден оправдываться, не зная за собой никакой вины, и делать это спокойно? Это черт знает что!

— Ну, хорошо, давайте продолжим. Если вы действительно работали на отряд, то подтверждения должны найтись. Люди ведь из отряда остались?

— Да, остались многие. Наш председатель Яков Илин был в отряде, даже — комиссаром последнее время.

— И комиссар не знал о вашей связи? — удивился Брунов.

— В том-то и дело, что не знал, — вздохнул Тимофей. — В отряд он пришел уже позже, из окружения, а комиссаром стал перед самой гибелью Маковского и уходом отряда из наших лесов.

— Допустим. Но неужели не осталось ничего такого, что могли бы подтвердить бывшие партизаны?

— Не знаю…

— Вы успокойтесь, вспомните, — посоветовал Брунов.

Теперь уже следователь помогал ему искать оправдания. Капитан Малинин молча записывал показания и недовольно косился на своего начальника.

— Мой отец!.. — вспомнил Тимофей. — Я посылал его в отряд накануне боя в Липовке, чтобы предупредить об опасности. Маковский готовил нападение на комендатуру, но в это время неожиданно для всех в Липовку прибыл карательный отряд…

— Так, так, продолжайте, — оживился майор.

Тимофей торопливо заговорил о казни Любы, о нападении на липовскую комендатуру и гибели Маковского, о последних днях самого отряда. (Впоследствии остатки отряда присоединились к более крупному отряду Кравченко.)

— Отца видели в отряде, это могут подтвердить многие, — заключил он.

— И то, кем он был послан?

— Нет. Знать могли только Маковский и Корташов…

Брунов помолчал, раздумывая, потом с сожалением пощелкал пальцами.

— Да, посещение отряда вашим отцом — оправдание… косвенное. Но этого мало, совершенно недостаточно.

— Кто же еще мог послать его, родного отца? Всю войну мы были вместе.

— Вы меня удивляете, Лапицкий. Во-первых, ваш отец ходил в отряд много позже, после закрытия детдома, а во-вторых, к вам лично это могло не иметь никакого отношения. Мы знаем сотни случаев, когда отцы занимались одним, а сыновья совершенно другим. Сами же рассказывали о связной Любе Павленко и о старосте, немецком прислужнике Павленко. Так что… Вспомните, с кем вы еще встречались, разговаривали в то время? В нашем деле иногда самая незначительная встреча или разговор могут стать решающими.

— С кем встречался?.. Да все со своими же сельчанами… Нет, постойте, есть у меня свидетель! — обрадовался Тимофей. — Чесноков! Илья Казимирович Чесноков, инспектор облоно!

— Чесноков, Чесноков… Знаю такого. Ну и что же Чесноков?

— В августе сорок второго он приезжал в Метелицу.

— Для чего?

— Мы говорили об открытии школ в деревнях.

— В качестве кого приезжал Чесноков? — спросил Брунов, и Тимофей прочел в его глазах заинтересованность.

— В качестве инспектора. Немцы разрешили открыть школы, и надо было этим воспользоваться. Он знал все о детдоме и о моем положении. К тому времени открыли новый детдом в Криучах, потому немцы меня и оставили в покое. И еще надо знать Штубе, чтобы понять, почему я остался в живых. Он представлял из себя этакого миссионера, несущего цивилизацию. Были и другие обстоятельства: сын Захара Довбни случайно оказался в числе тех девяти мальчиков, а его жена, попросту говоря, путалась со Штубе. Коменданту могло быть неловко перед своей любовницей за этот случай…

— Только не пытайтесь меня убедить в милосердии этого Штубе, — перебил с досадой Брунов. — А Чесноков… да, серьезный свидетель.

— Он обо всем знал, он подтвердит, — сказал Тимофей с уверенностью.

— Хорошо, поговорим с Чесноковым. Но это ваш последний шанс, Лапицкий, — закончил он и устало вздохнул. — Все на сегодня.

— Значит, меня не отпустят? До начала занятий осталось всего пять дней. В школе еще не все готово…

Брунов вскинул на Тимофея удивленный взгляд, а капитан Малинин сказал с раздражением:

— Подумайте лучше о себе, гражданин Лапицкий.

Вошел знакомый уже Тимофею сержант и молча проводил его в камеру. Только закрывая тяжелую дверь, наставительно заметил:

— Я ж говорил, что у нас невинные не сидят.

За последний год здоровье майора Брунова заметно ухудшилось. Он стал чувствовать сердце; оно не болело, не покалывало, но — чувствовалось, и это, Брунов знал, недобрый признак. По вечерам постоянно мучили головные боли, и все чаще и чаще приходила бессонница. А причина была одна: он устал.