Анатолий Данильченко - Метелица

— Что вы говорите? Невероятно! Но какие родители, ведь дети — сироты… Хотя нет, трое из них, как мне помнится, метелицкие. Вот так штука-а… Но это клевета, не правда ли? Клевета?

Брунов с досадой заметил, что Чеснокову хочется узнать его мнение прежде, чем высказывать свое. И это не предвещало ничего хорошего в прояснении дела Лапицкого.

— Я и сам хотел бы знать. Для того и пришел к вам.

— Конечно, клевета! Не мог Лапицкий пойти на такое преступление. Понимаете, не мог. Он добрый… Да-да! — обрадовался он найденному вдруг определению характера Лапицкого и продолжал убежденно: — Я его давно знаю. Немного простоват, но — добрый. Представляю, как он удивится, узнав о таком нелепом обвинении.

— Лапицкий арестован, и на него заведено дело, — сказал Брунов спокойным голосом и в то же время ожидая от Чеснокова возмущений.

— А-ре-стован?!

Вместо возмущения на лице Чеснокова появилась растерянность и, как показалось Брунову, испуг. В следующее мгновение он с видом крайнего удивления вздернул брови. Для неискушенного человека все это должно было остаться незамеченным.

«За свою шкуру дрожит, — подумал Брунов с раздражением. — Какого черта, ведь за ним ничего не числится! А может, что и есть? Интересно…»

— Да, арестован, — повторил он.

— И это серьезно, есть подтверждения его вины?

— Все материалы, которыми мы располагаем, против Лапицкого.

— Невероятно. — Чесноков встал из-за стола и, пожимая плечами, взволнованно заходил по тесному кабинету. — Это ж надо! Никогда бы не подумал…

— О чем не подумали бы?

— Ну… о том, что Лапицкий окажется предателем.

— Я этого не сказал.

— Но дело…

— Оно еще не закончено.

— Да-да, конечно, — засуетился Чесноков и еще быстрей забегал по кабинету. — И все-таки… Вот и верь после этого людям. Таким добреньким казался.

— Но вы же его давно знаете, Илья Казимирович, и уверены, что Лапицкий оклеветан.

— Ах, дорогой Павел Николаевич, разве можно быть в ком-нибудь уверенным. После этой войны, после всего, что творилось в оккупации. Как я его знаю?.. Да, знаю, по служебным делам приходилось встречаться. Он всем нравился… как работник. Вот ведь, а? Поистине, чужая душа — потемки.

— А как же его доброта? — уже не скрывая издевки, спросил Брунов.

Чесноков остановился посередине кабинета, взглянул на Брунова и сделал обиженное лицо.

— Смеетесь? Да-да, смейтесь, имеете основания. Что поделаешь, в психологии я всегда хромал. — Он уселся на прежнее место и поджал губы. — Сколько раз ругал себя за излишнюю доверчивость…

Брунов уже давно понял, что разговор этот бесполезный. Чеснокова и силком не затянешь в безнадежное дело Лапицкого. Открываться же перед ним в своих надеждах на его показания Брунов как следователь не имел права. Это бы означало подсказывать свидетелю ответы.

Узнавать ему больше нечего было, продолжать разговор не хотелось. Но все же сказал:

— А Лапицкий на вас надеялся, Илья Казимирович.

— В каком плане?

— Был уверен, что вы станете его защищать.

— Ну нет, Павел Николаевич. На каком основании — защищать? Каждый должен… должен нести ответ за свои дела. В этом смысле для меня принцип важнее старого знакомства. — Чесноков сделал ударение на слове «старого».

— Да-да, вы правы, — проговорил Брунов задумчиво. — Каждый должен нести ответ. Каждый! Ну что ж, спасибо за информацию.

Чесноков выскочил из-за стола и проводил Брунова до самого выхода на улицу, болтая при этом без умолку о посторонних вещах, как будто разговора о Лапицком и не было.

«Плохи твои дела, Лапицкий. Плохи, — думал Брунов, сидя в машине. — А этот Чесноков оказался подленьким человечишкой. Вот на кого я бы с удовольствием завел дело. Надо еще раз проверить. Только вряд ли за ним что-либо числится».

Надежды на Чеснокова не оправдались, последний шанс ускользал из рук Лапицкого. Но странное дело, чем труднее становилось положение Лапицкого, тем больше убеждался Брунов в его невиновности. А как это докажешь? Делу дан ход, теперь не остановишь, иначе тот же Малинин заведет новое дело на него, на Брунова, и будет прав. Действительно, на каком основании отпустит он Лапицкого? Этот вариант отпадал. Да и сам Брунов еще не уверен в честности учителя, доверяться же интуиции он не может. Передать дело в суд, материала достаточно? Нет, и еще раз нет! Брунов после этого перестанет себя уважать. Остается одно: найти подлинные доказательства невиновности учителя. Но где их искать? И есть ли они вообще?

Следствие затягивалось на неопределенный срок.

Прошло три дня. Тимофей не возвращался.

Первый день в семье Лапицких возмущались беспричинным арестом Тимофея и были уверены, что назавтра он вернется, второй день прошел в ожидании и тревоге. Прибегала учительница Елена Павловна, спрашивала о Тимофее, недоуменно разводила руками и торопилась обратно в школу. Прося не выдержала и пустила слезу. Антип Никанорович прицыкнул на нее: «Неча загодя слюни распускать». На третий день все растерянно молчали.

Вечером Антип Никанорович решил:

— Поеду в Гомель.

Артемка услышал это и пристал к деду:

— И я поеду, ни разу в Гомеле не был.

— Чего еще? — удивился Антип Никанорович.

— Ну, деда, возьми-и, — канючил Артемка. — Я нисколечки не помешаю.

Антип Никанорович хотел шугнуть внука, но подошла Ксюша и сказала раздумчиво:

— Может, и правда, батя, а? С дитем сподручней как-то…

— Жалостливых шукать? Держи карман шире! — Он подумал, покряхтел и согласился: — Ляд с ним, пущай едет.

— Ура-а! — запрыгал Артемка от радости.

— Цыц, негодник! — осерчал Антип Никанорович. Он вскочил с табуретки, зацепился за угол стола, буркнул себе под нос ругательство и вышел из горницы.

Всю ночь ворочался Антип Никанорович с боку на бок, а утром подался с Артемкой на станцию к первому поезду.

День выдался погожим. Трава вдоль стежки, иссушенная за лето до желтизны, понуро пригорбилась к земле и не шевелилась. Тихо стояли вербы, свесив узкие ленты листьев, молчаливо и неприветливо высился размашистый клен у дороги на станцию, под которым военною зимой нашла свою смерть Полина; местами он начинал покрываться желтыми и бледно-красными пятнами, отчего казался грязным на фоне синего безоблачного неба.

Артемка, радуясь своей первой поездке в город, приплясывал по стежке и путался у Антипа Никаноровича под ногами. Он пригрозил внуку: «Будешь выкаблучивать, возверну до хаты!» Но Артемка знал, что дед его не вернет, и только щерился в улыбке.

На станции Антип Никанорович увидел двоих метелицких мужиков и несколько баб с объемистыми оклунками, торопливо отошел в сторонку и стал за толстым тополем, чтобы избежать расспросов. А когда подошел поезд, забрался в последний вагон и молча просидел на ребристой обшарпанной скамейке до самого Гомеля. Старый скрипучий вагон, без единого стекла в окнах, продуваемый насквозь ветром, качало не хуже телеги на разбитой дороге, остервенело скрежетали тарелки буферов, стучали колеса на стыках, а в голове Антипа Никаноровича так же гулко, в такт колесам отдавалось: «За што его забрали? За што?» И не было ответа — одни смутные и страшные догадки.