Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

Тимка опять коротко взлаял, позвал, ибо ниточка между дорогими людьми совсем уж истончилась.

— Иду, Тимочка, бегу!

Ирина побежала по дорожке, рукой зовя Сергея… он было тоже побежал, но тут же опомнился, как бы со стороны на себя глянул, и резко оборвал этот смешной бег. Со стороны он себе жалок показался. В ушах еще не отжил звук ее голоса и эти слова ее: «Отчего вы так вырядились жалко?» И хотя ответ был бы не труден, — он ведь подрабатывал сегодня, а не в гости ехал, — все равно, ее глазами он на себя сейчас поглядел. Повернуться бы, да и назад, за калитку. Добежать бы до машины, да и рвануть отсюда. Что ему — этот Всеволод, эта Ирина, их раздоры в этих Раздорах? Дома ждал сын. Мать ждала дома. Там было настоящее, а здесь муть какая-то. Там он был отцом и сыном, нужным и любимым, а здесь жалким каким-то оказался, вовлеченным в круг чужой для забавы, от скуки. Сергей нацелился глазами на дорожку, которая резко поворачивала назад, ступил на нее, уже решившись на побег. Но тут его Евгения Павловна позвала:

— Сереженька, я жду вас!

«Сереженька…» Единым этим словом старая женщина спеленала его волю, и он побрел на зов, наперед покоряясь своей здесь нелепой какой-то участи.

— Гляжу, удрать вздумали? — спросила Евгения Павловна напрямик, когда Сергей подошел к ней. — А мне тут как одной с ними? Не подумали?

— Управились бы.

— Кабы знать, с чем управляться. Вот посоветуйте, что же мне, за стол их звать — бывших-то супругов, чайком их потчевать?

— Пожалуй.

— А на мой характер, уж разъехались так разъехались.

— Генеральский у вас характер, сразу видно.

— Вот и ошиблись. Я вдова маршала.

Они как раз в дом через веранду вошли, и первое, что увидел за распахнутыми дверями Сергей, был большой портрет Маршала. Из всех героев войны это был главный герой для Сергея. Он знал этого Маршала и любил с детства. Все про него знал. Про его дерзкие победы, про то, каким был он смелым, великодушным, как любили его солдаты. Вернувшись с войны, отец не уставал рассказывать маленькому Сергею о своем Маршале. Это был главный человек на Земле для отца, служившего в войсках, которыми командовал Маршал. Вместе они прошли долгий путь войны, — сержант Андрей Скворцов и Маршал. Несколько раз сержант видел своего Маршала, слышал его голос, призывный и звонкий, влюбленными глазами следил за всяким его движением, гордясь, что так высок его Маршал, так строен и пригож. Смерть Маршала Андрей Скворцов переживал тяжко, будто мир померк. Маленькая цветная фотография вот с этого самого портрета, что открывался сейчас глазам Сергея, была в их семье реликвией, хранилась в бабушкиной шкатулке вместе с орденом Красной Звезды и медалями отца. До последнего своего часа отец не расставался с этой фотографией, она стояла у него на тумбочке возле больничной койки.

Так вот в чей дом он вступил, с чьей женой и внучкой разговаривал! Тут все было свято, тут все было для Сергея заповедно.

— Очнитесь же! — взяла его за руку Евгения Павловна. Голос ее помягчел, она была счастлива, что портрет мужа так поразил Сергея, она поняла, что ее Маршал был и для этого молодого человека не пустым звуком, как для иных для некоторых. Да, да, что для нынешних былая слава, былое громкое имя? Они заняты собой, только собой.

— Отец рассказывал мне о вашем муже, — сказал Сергей. Он заговорил шепотом, как говорят в музейных залах. — Отец никогда не забывал его. До последнего своего дня…

— Они вместе служили? Может быть, я его знаю? — ожил и помолодел голос старой женщины, а в лице ее зажила готовность к слезам.

— Нет, что вы. Он был одним из сотен тысяч, он был сержантом.

— Но он знал маршала, встречался с ним? — Она ждала чуда.

— Издали видел, слышал голос.

Нет, чуда не произошло, отец этого Сергея слишком далек был от ее мужа, голос из былого не зазвучал.

— Все равно вы для меня как родной, — сказала Евгения Павловна, померкнув, вернувшись в свое сегодня. — Вы хоть помните…

— Дед был не таким, как на этом портрете, — сказала Ирина. — Портрет не удался, как, впрочем, все у этого льстивого художника.

Ирина сидела у журнального столика в глубине большой комнаты, где даже камин был. Ее в той глубине было плохо видно, и Сергей подошел поближе, чтобы ответить. Еще дальше, еще в большей затененности расположился в кресле Всеволод Андреевич, привычно повернувшись лицом к невключенному экрану телевизора. Таких громадных экранов Сергею видеть еще не доводилось. В его матовой, тусклой поверхности тускло же отражалась почти вся комната. И себя самого Сергей увидел в этом экране, но как бы в мглистой дали, из которой идти сюда и идти.

— А мне этот портрет нравится, — сказал Сергей. — Художник любил и уважал вашего деда. Это видно.

— Еще бы не любить и не уважать! — усмехнулась Ирина. — Он же у нас национальный герой. Я с первого класса школы это бремя ношу.

— Бремя? — не понял Сергей.

— И еще какое. Я никогда не была сама собой, а была внучкой знаменитого полководца. Мои пятерки в школе и не мои вовсе. В университет я была принята чуть ли не заглазно. Да вот и муженек мне достался чуть ли не заглазно. Из прекрасной военной семьи, с прекрасным будущим, международник. Бери, Иришенька, все для тебя, все самое лучшее. Надо бы вам знать, что Всеволод в нашей среде считался женихом из женихов, а я, видимо, первой невестой. Вот и сладились два первых номера.

— Ирина, опомнись, о чем ты толкуешь?! — издали, глухо как-то, будто из глубины мерклого экрана, окликнула внучку Евгения Павловна.

— Толкую на тему о портрете, бабушка. Он писался льстивой рукой, а я жила в льстивом мире. Но не стало деда, и выперла эта лесть красок, эта чрезмерность обожания, как и выперли все мои в жизни углы. Кто-то сказал из умных, что былая слава хуже ржавчины. Это касается и наследников.

— В мой огород камушек, как я понимаю, — сказал Всеволод Андреевич. — Женился, мол, по расчету.

— Но не по любви же?

— А вы, сударыня? Оказывается, чуть ли не заглазно на меня согласились.

— Оказывается. Оказывается.

Странен был этот разговор для Сергея. Не откровенностью своей при нем, постороннем, — он откровенных разговоров понаслушался в жизни, он знал, что как раз при посторонних-то и откровенничают, — странен был этот разговор потому, что зазвучал в музее. Здесь все вокруг было музеем. От портрета начиная — и дальше, дальше по стенам, на которых множество вывешено было фотографий, каждая из которых была историческим документом, полнилась знакомыми и знаменитыми персонажами Великой войны. Здесь возможен был лишь почтительный шепот, а еще лучше — благоговейное молчание.

Сергей пошел вдоль стен, узнавая, дивясь, он даже ахал тихонечко. Он ахал нарочно, чтобы те двое замолчали. Ведь отболело же все, сколько раз уже выяснялось все, обговаривалось, — так зачем же здесь-то? Или не отболело? Эта маленькая девочка, сидящая на ручке кресла возле своего деда, трогающая пальчиком один из бесчисленных его орденов, — это она, та женщина, только что пожаловавшаяся вслух на незадавшуюся свою жизнь? Не хотелось в это поверить, больно было в это поверить.