Лазарь Карелин - Что за стенами? [сборник]

А Ирина опять заговорила:

— Не жаль, что расстались, жаль, что сходились. Смешно! Шубу покупаешь и сто раз прикидываешь, на свет выносишь, советуешься. А замуж идешь с одного кивка.

— Иришенька! — издали окликнула внучку Евгения Павловна.

Она тоже у стены стояла, тоже к фотографиям приглядывалась, но видно было, что глаза ее ничего не различают, что вся она ушла в слух. Больно было ей слышать этот голос за спиной, наигранную усмешку в нем, боль в нем.

Всполошился Тимка, вздремнувший было посреди комнаты на ковре. Он вовсе не дремал. Он тоже слушал, строго поделив свое внимание между тремя близкими ему людьми, строго отыскав такое место, чтобы до каждого равный пролег путь. Он — слушал, и поскольку в семь раз более чуток собачий слух, чем у человека, нестерпимой болью изнывало его собачье сердце от этого разговора. Вмешаться он не мог, но он мог вскочить, встряхнуться, так что зубы залязгали, заскулить мог.

— Что, пошли, Тимоха? — поднялся из кресла Всеволод Андреевич. — Тянул, думал, колбаски тебе поднесут, а про тебя и забыли.

Но Тимка за Всеволодом Андреевичем не последовал, когда тот двинулся к двери. Тимка сел посреди комнаты, уперся на хвост и начал лаять, отрывисто и глухо.

Всеволод Андреевич остановился, повернулся к Тимке, стал внимательно его слушать.

— Ругается. Бранит на чем свет стоит. Так что же, не уходить? — Всеволод Андреевич поглядел на Ирину.

— Программа вечера еще не исчерпана, — сказала она. — В девятнадцать сорок пять некий международник выступает по телевизору. Ждать уже не долго.

— И ты будешь смотреть?

— Непременно. Мы с бабушкой всегда тебя смотрим и жалеем.

— Жалеем?

— Ну, сочувствуем.

— Вот как? Это почему же?

— Да разные тому причины. Так сразу не скажешь. Оставайся, посмотрим вместе. Вот Сергей пусть посмотрит.

— Я готов, — кивнул Сергей. — И Тимка, видать, согласен. Смолк.

— И даже разлегся опять, — сказала Евгения Павловна. — Вот кто искренен, так это Тимка. Его хоть понять можно.

— Усаживайтесь, господа, прошу. — Ирина подошла к телевизору, включила его. — Сейчас промелькнут мультяшки, а потом явится нам пророк в своем отечестве.

— Каковых не бывает, — сказал Всеволод Андреевич. Он вернулся к креслу. — Да, а как же тетушка? Она будет ждать меня.

— Сейчас позвоню ей, позову, — сказала Евгения Павловна. Она решительно шагнула к столику с телефоном, решительно, порывистыми движениями набрала номер.

В наступившей тишине было слышно, как отозвались в трубке длинные гудки, как потом ожил спрашивающий голос Зинаиды Васильевны:

— Да, слушаю. Вам кого?

Видимо, оттого, что дачи их были почти рядом, так громок, так отчетлив был голос Зинаиды Васильевны.

— Зина, это я, Евгения. Ты не удивляйся… Тут Всеволод у нас со своим приятелем. Так вот, мы ждем тебя, будем вместе смотреть выступление твоего племянника.

— Ох, бабушка! — шепотом вырвалось у Ирины. Она взглянула на Сергея, поясняя: — Ведь они не разговаривают с тех пор.

В трубке долго не было ответа, а потом вызвенившийся возник голос:

— Хорошо, сейчас буду.

Евгения Павловна опустила трубку, свела трясущиеся руки, устало повторила:

— Сейчас буду… Военная косточка!

Шел мультфильм. Не очень занятный, но все равно была в нем важная мысль. У этих рисованных людей и зверей всегда настоящие заботы, про главное у них всегда разговор. О верности, о предательстве, о смелости, о трусости. Мультяшки эти, как их назвала Ирина, — они всегда от притчи, от истока, даже если их делают заскучавшие ремесленники. Фильм, который мелькал на экране, ратовал за то, чтобы добрую, старательную, отзывчивую девочку медведь-волшебник наградил бы по-царски, а злую, жадную и ленивую девочку и ее жадину мать примерно бы наказал. Ведь важная же мысль, чтобы доброе в человеке вознаграждалось. Важная, но из сказки мысль. Еще неясно было, как покарает медведь жадных и злых, куда умчат коротконогую крикливую девчонку и ее мордатую мать волшебные кони, но ясно было, что худо сейчас придется этим отрицательным персонажам. Тоже очень справедливая мысль: злое в человеке должно быть наказано. Но тоже из сказки мысль. А жизнь не сказка, она по-своему кроит. Обид в жизни видимо-невидимо.

Шел детский фильм, мелькала сказочка, а взрослые люди не отводили глаз от экрана, смотрели молча, сосредоточенно. И, кажется, и Маршал смотрел на экран, следил за событиями.

Зинаида Васильевна, как вошла, села поодаль, у дверей на веранду. Вступать сразу же в разговор ей, к счастью, не пришлось, уже включен был телевизор, и можно было, лишь кивнув с порога, сделать вид, что ее заинтересовало все происходящее в доме медведя-волшебника. Подалась вперед, уперлась подбородком в руку, замерла так, ни на что вокруг не желая смотреть. Ни на племянника своего, незнамо зачем очутившегося в этом доме, ни на его бывшую жену, сидящую почти рядом с ним — руку только протяни, ни на свою бывшую подругу, с которой все порвано, все кончено и которая тоже вот сидит, глупо уставившись на экран. И еще этот некий Сергей, некий подснежник, зачем-то извлеченный на свет божий Севой. Что задумали? Зачем собрались? Рубить так рубить. А она-то, она-то сама хороша. Только кликнули — и побежала. Не нашлась что ответить. «Сейчас буду!» Безволие это, матушка!

Сергей так сидел — он в углу примостился, — что был ему виден и экран, и те, что были перед экраном. Он мог поглядывать на их лица, не поворачивая головы, чуть только скашивая глаза. Он видел, как томится сухонькая старушка, уткнувшая подбородок в сухонькую руку. Старушка замерла, но глаза у нее беспокойно поблескивали, спрашивали, негодовали. Шибкий разговор сейчас вела про себя эта старушка.

А Евгения Павловна? И ее выдавали глаза. Тоже замерла, будто занятая сказочкой, но не отсвечивал экран в ее зрачках, в себя ушла мыслями. Прямо за ее спиной висел портрет Маршала. Он был ее мужем, этот человек на портрете. Неверно, что портрет не удался. Неверно, что он был написан льстивой рукой. Жило лицо на портрете, жили глаза. Того гляди, спросит о чем-то Маршал. И вопрос его будет труден, боль прозвучит в голосе.

А эти двое, из-за которых, казалось, даже воздух напрягся в комнате, из-за которых даже собака вот извертелась и издергалась, не зная, куда голову обратить, а они были невозмутимо спокойны. Так ли? Сергей косил, вглядывался. Спокойны. Косолапый мишка мерцал в их глазах.

Заканчивался фильм, прекрасную внушая мысль: злому — черепки, а доброму — награда.

Сергей перестал изучать лица, о себе задумался, в свою ушел жизнь. Детская картинка эта дотронулась мягкими ладонями до его плеч, согрела будто. Напомнила. Не понять что, из какого времени, какой миг, но напомнила. И был тот миг добрым, теплым, мягким. Даже запах у него был. Добрый запах. Так пахнет в детстве. Надо, пожалуй, обзавестись телевизором. Для сына. Он из-за сына и не покупал телевизор, страшась, что этот ящик каждый шаг будет напоминать мальчику о его беде. Слишком много спорта исходит из этого ящика, люди на экране бегают, прыгают, кувыркаются, а парень его едва может ходить. Думалось, пусть читает книжки. Приохотился — вот пусть и читает. Умным растет, много знает уже, не по годам. Вот пусть таким и растет, когда слабость тела восполняется силой разума. Но нет, никуда не спрятаться от этого ящика, сын к соседям стал неведываться и жадно смотрит, как бегают, прыгают, кувыркаются. Надо купить ему телевизор. Пусть смотрит и эти добрые сказки, все пускай смотрит, чем мир живет. Не отгородить, не защитить ему сына от горьких минут, когда будет сознавать свою немощь, сравнивая себя с теми, что на экране. И самому не отгородиться, не спрятаться, не заткнуть уши от этого крика в себе. Кричит душа.