Алексей Югов - На большой реке

Когда Игорь окончил институт, она решила его никуда не отпускать, а поехать с ним к отцу «в провинцию». И здесь она устроила все так, как ей казалось правильным. У нее были здесь и коттедж, и сад-оранжерея, и хрусталь, и фарфор, привезенные сюда, дабы удивить всех, кто к ним был допущен. Сатановский, Купчиков, Неелов — эти были допущены. «Это люди общества!» — с удивительным апломбом заявляла она.

«Не хочет она понять, что есть люди чистые, светлые и любящие», — думал Игорь. Он подумал о Клаве, о своем таком неожиданном счастье, и ему бесконечно стало жаль мать. У нее не было, по-видимому, настоящей любви даже к нему, к своему сыну. Были «долг», приличия, «достоинство» в ее понимании: «Привыкай держать себя с достоинством». Разве может она понять их любовь?

«Да, Клава поняла своим любящим сердцем, что мне грозит гибель, и спасла меня. Наша любовь должна спасти маму. Я должен ей простить. Разве она виновата, что не умеет любить и не знает этого чувства?»

От этих мыслей он успокоился. Подошел к матери, обнял ее и поцеловал.

Андриевская ждала бури и негодования, и вдруг...

— Мальчик, дорогой мой, так ты остаешься дома?

— Нет, мама, дом мой теперь на правом берегу, а если ты на меня не будешь сердиться, то я буду приезжать к вам часто. Я тебя очень люблю и хочу, чтобы ты скорее поправилась. Я думаю, что у тебя это скоро пройдет. Ты еще такая молодая, тебе никто не дает твоих лет. Папа кажется против тебя гораздо старше.

— Да, он старше меня на целых двенадцать лет.

— Ну, вот видишь, ты всегда должна оставаться молодой. Ты и старость несовместимы.

Августа Петровна оживилась, повеселела от этих слов Игоря. И они стали тихо и мирно беседовать впервые в жизни. Она только теперь поняла, что Игорь уже взрослый, что он мужчина. Она так привыкла считать его ребенком, беспомощным, всегда нуждающимся, как ей казалось, в ее опоре и опеке. Она собиралась опекать его всю жизнь. Она думала, что он не проживет без этой опеки и часу, а он не только не умер, а... утешает ее!

— Мама, я приду завтра, а сейчас я должен быть дома. Скоро придет Клава домой, мы обедаем вместе.

Августа Петровна нахмурилась, но она не посмела огорчить Игоря. Первый раз в жизни она решила уступить ему. Ей было с ним сейчас так хорошо, и она боялась его обидеть.

Она отпустила Игоря.

С этого времени он часто стал бывать у них. Клава это поощряла и напоминала ему, что пора идти к родителям. Делала она это не потому, что питала какие-либо нежные чувства к матери мужа, а единственно потому, что психиатр, лечивший Игоря, сказал ей, что ему опасны всякого рода душевные потрясения и коллизии.

Мало-помалу Августа Петровна привыкла, что у нее есть невестка, хотя и не узаконенная. Однажды она спросила, почему Клава к ним никогда не приходит.

Игорь ответил откровенно.

— Ну, а если я приеду к вам? — спросила Августа Петровна. — Я не натолкнусь на закрытую дверь?

— Ну что ты! Ради бога, мы так будем счастливы!

Но Андриевская так и не собралась к ним — вплоть до отъезда Игоря с Клавой на Ангару. Лишь тогда она поехала с ними в Средневолжск, на вокзал — проводить их — и даже всплакнула, не забывая, впрочем, тотчас же осушить слезы комком носового платочка.

Не успело сердце Галины Ивановны Доценко отойти от той боли и ужаса, которые пришлось пережить ей от безрассудного поступка Асхата, как черное крыло неожиданной беды опахнуло жизнь ее собственной семьи, столь ясную, простую, исполненную мужественного счастья, взаимного доверия и любви.

В одно злополучное декабрьское утро Галина взяла из дверного почтового ящика обыкновенный конверт из оберточной грубой бумаги с надписью «Доценко», раскрыла и стала читать. Тотчас же ей стало ясно, что это письмо Петру, а не ей.

«Друг! — стояло в письме. — Батька твой кланяется тебе. Если не хочешь быть с ним — можешь откупиться, и задешево. Денег не потребуем. Отработаешь!

Ждать некогда. Когда согласен, сделай так. Как пойдешь завтра на ночную смену в каменный карьер, по той тропке, по которой завсегда ходишь, то чуть повыше тропинки, на горе, стоит экскаватор, который перегоняли, да он не дошел. Положь свой ответ под правую гусеницу. И уходи — не оглядывайся. А то раскаешься. Если стукнешь — пеняй на себя, живым тебе не быть!»

Прочла — подкосились ноги. Долго сидела в оцепенении. «Да что же это такое? То ли чья-то злостная, хулиганская шутка, то ли...» И вдруг внутренний голос сказал ей: «Нет! А это значит, что у него, твоего Петра, лежит на совести что-то темное, скрытое и скрываемое от всех и от тебя тоже... Вот что значат эти страшные, глумливые строки, начертанные как бы печатными буквами чьей-то безвестной подлой рукой!..»

Когда пришел Петр, она передала ему в конверте зловещее письмо, а сама так и впилась глазами в его лицо. Она видела, как побледнел он, читая. Ей показалось даже, что он пошатнулся.

И тогда Галина спросила у него, глядя в упор:

— Ну?.. Что это за письмо? Вижу, что неприятное.

Лицо его исказилось. Левая рука его невольным движением прижала борт тужурки, где лежало письмо, словно бы он боялся, что она отнимет его.

— Не надо, Галиночка, — произнес он голосом тоски и мольбы. — Не спрашивай сейчас ничего. После все расскажу...

— Как хочешь! — угрюмо и отчужденно ответила она. — Как хочешь!..

Посидев немного, он оделся в свою охотничью стеганку, взял двустволку и направился к двери. Ему явно ждалось, что Галина окликнет его и спросит, куда он пошел. Он приостановился. Нет! Она даже и головы не подняла от своих бумаг.

Тогда он сам ей сказал — угрюмо, не оборачиваясь:

— Поброжу по горам. Зайчишек попугаю. Устал. Скоро не жди.

И хлопнул дверью.

И тотчас же, едва затихли его шаги, оделась и вышла на улицу Галина. Она бежала к Ивану Упорову. Да! Сколько раз к ней, к Галине Доценко, шли за советом и помощью и девушки и ребята, доверяя тайное тайных, все свои сомнения и скорби, и она щедро, по-матерински делилась с ними тем особым разумом сердца, тем ясновидением участия, которые в глазах многих и многих выделяли ее. «А теперь вот сама не знаю, что мне делать, бегу к Ивану советоваться!»

Упоров призадумался крепко.

— Да-а! — промолвил он наконец. — Этакое письмецо неспроста: гнусный чей-то шантаж. Это несомненно. Но что может быть такого за Петром? Коммунист, на работе душу кладет. И один же из лучших наших вожаков соревнования! Зря, что ли, мы его в Золотую книгу вписали? И ведь я, а тем более ты, уж скоро пять лет, как знаем его... каждый шаг знаем, каждое слово...

И тебя он любит без памяти... Или, случалось, обманывал в чем-либо, скрывал что от тебя? Ну? Бывало так?..

Галина покачала головой:

— Нет, не помню. Не обманывал никогда. Ничего не таил...