Алексей Югов - На большой реке

Рощин вскочил.

— Да сущая чепуха! — вскричал он. — Велась же стенограмма! Семен Семенович... — позвал он своего референта Купчикова, не обращая никакого внимания на Орлова.

Семен Семенович Купчиков, человек лет сорока, с пухлым белым лицом и в роговых очках, одетый как военный, но без всяких знаков отличия, бесшумной, мягкой походкой подошел сзади к спинке кресла начальника, наклонился, подставил ухо.

Получив приказание, так же бесшумно исчез.

— Попрошу дать мне слово для фактической справки! — запоздало обратился Рощин к председательствующему. Тот кивнул головой.

— Товарищи! — сказал Рощин. — Сейчас принесут стенограмму того самого собрания, о котором упомянул товарищ Орлов. И вы сможете убедиться, что сказано было совсем иное. Да, запросы об этом злополучном доме были. Я отвечал. И я сказал только, что на одного инженера у нас приходится два-три десятка водителей и потому, естественно, легче разрешить вопрос о квартирах инженерно-технического персонала...

Он сел. Видно было, что это происшествие крайне взволновало его. Он хмурился, постукивая пальцами по красному сукну стола. Раза два взглянул на часы, хотя если бы даже Купчиков несся на крыльях, то все равно он сейчас бы только-только подлетал к зданию управления.

Председатель предложил Орлову продолжать.

Тот постоял немножко, подумал, а потом добродушно усмехнулся, широко обнажая зубы, и попросту заявил:

— А я уже все сказал, товарищи. Мне уж и говорить-то нечего больше.

И сошел с трибуны.

После него выступила комсомолка Инна Кареева — инженер отдела главного энергетика, секретарь первичной комсомольской организации.

Во всем коллективе староскольских комсомольцев заметно было какое-то нежно-почтительное чувство к этой молодой женщине Инна была замужем. У нее был годовалый сынишка. Жили они без домашней работницы, обходясь временами помощью соседней старушки, что приходила побыть с ребенком. И все-таки Инна Кареева, как будто даже и не спеша, всегда ровно размеренная в своей работе, успевала справиться и со служебными обязанностями и с нагрузками по комсомольской работе и не запускала семью.

Муж, коммунист, тоже работал в управлении — чертежником. У него были простые, ясные взгляды на любовь, на брак и семью: равенство в браке полное и безоговорочное, без всяких скидок и поблажек для мужчины. Что можно тебе, то можно и ей, чего нельзя ей, то запрещено и тебе. Уж если оба служат или учатся, то вся работа по дому выполняется наравне, хотя и не поровну. «Это разница! — говорил он. — Мужчина сильнее, выносливее, значит и работы в доме должен взять на свои плечи больше, и нечего тут мудрить!..»

И, может быть, поэтому так много и успела сделать эта хрупкая женщина, что ее муж и отец ребенка отнюдь не вспыхивал румянцем врасплох застигнутого за «бабьим» делом мужчины, если товарищи, войдя к ним на кухню, заставали его отжимающим неумело, «не в ту сторону», только что им простиранные и выполосканные пеленки. И даже у самых смешливых не поворачивался в этот миг язык отпустить шуточку. Эти крепкие, сильные руки молодого мужчины, опоясанного поверх брюк передником жены, — они бы, пожалуй, выкрутили, отжали бы такого насмешника не хуже, чем пеленку сына.

Само собой разумеется, что муж Инны Кареевой, кстати сказать, фронтовик, имевший ранения и боевые награды, уж непременной работой мужчины почитал заготовку дров для печей и носку воды. А приготовление обеда, уборку в комнате производил тот из супругов, у кого были свободные руки на тот час.

Он работал чертежником и учился в вечернем филиале гидростроительного института.

...Выступление Инны Кареевой было посвящено тем итогам, что обнаружили комсомольские посты, посланные проверить складирование и погрузочно-отгрузочные работы. Ей вообще поручались особо тонкие учетные дела, требующие глазомера, быстроты соображения, хороших счетных способностей и знания многообразной техники.

— Необходимо добиться научно поставленного складирования! — таков был вывод Инны Кареевой.

Затем выступил Ваня Упоров.

— Иван Иванович наш, — с дружеской уважительной улыбкой и как бы даже с гордостью вполголоса перемолвились меж собой лощиногорцы, готовясь послушать, что он скажет.

А у этого «Ивана Ивановича», паренька рождения 1929 года, столько еще отроческого, что даже самая озабоченность, деловитость, которой проникнуто было его смуглое лицо с непокорным, никак не удававшимся «политическим зачесом», только усиливала впечатление старательной, ревностной юности.

Тайным предметом горести «Ивана Ивановича» и явным предметом дружеских подшучиваний над ним как раз и являлся этот неудавшийся «политический зачес». Черные жесткие волосы Вани Упорова никак не хотели лежать гладко зачёсанными до затылка. А ему почему-то втемяшилось, что у него лоб маленький, узкий, а следовательно — так казалось бедняге! — нечего и думать с этаким лбом и вообще с таким невзрачным лицом понравиться ей, той единственной, от одного вида которой уста немеют, а сердце перевертывается, играет, как козленок!

Вот и сейчас, когда он стоял на трибуне, его не покидало как бы некое стороннее ощущение, что волосы — их он накануне на ночь тщательно притиснул и туго завязал косынкой — снова стоят, проклятые, «козырьком» и придают ему смешной вид.

Ужасное чувство! А вот и Леночка Шагина сидит в третьем ряду, справа, и смотрит и слушает.

«А, все равно!» — как бы отмахнулся он и начал говорить, все больше и больше разгораясь.

Истина, о которой говорил он, была очень проста и ведома всем, и уж, конечно, в первую очередь тем, кто сидел в президиуме собрания: старым коммунистам, испытанным работникам политического просвещения.

Но юноша говорил об этой истине, пылая, иногда даже с запальчивостью, как будто опасаясь, что его не поймут или примутся оспаривать.

Он называл имена и фамилии. Многие из участников собрания знали и этих людей и прискорбные, а иногда и постыдные происшествия, закончившие их недолгий путь на строительстве, и потому старая, затверженная истина, о которой говорил с такой страстностью Упоров, раскрывалась в сознании слушателей какой-то новой, неожиданной стороной.

Молодой бульдозерист приводил примеры того, как всякий раз наиболее тяжкие промахи и прорывы в производственной работе выпадали на долю именно тех партийцев и комсомольцев, кто обывательствовал в деле партийной учебы.

Однажды он долго убеждал одного счетного работника, комсомольца, взяться, наконец, за изучение основ марксизма-ленинизма. Тот вначале отделывался отговорками и шуточками. Но вот однажды в минуту откровенности он как бы проникся серьезностью и со вздохом сказал: «Я понимаю, Ваня, без этого ж никуда!..»