Алексей Югов - На большой реке

Они глянули один другому в глаза, и оба понимающе улыбнулись.

Академик достал свой паспорт, удостоверение Академии наук СССР и показал на обороте соответствующую, уже здесь, по приезде, сделанную отметку.

Спрашивающий был смущен и вместе с тем доволен.

— Ну, простите за беспокойство, товарищ академик! — сказал он. — Прямо сказать, вижу в вас ученого человека, советского: другой бы это... обиделся, да как, дескать, вы смеете, да не ваше дело!..

— Полно, полно! — прервал его Лебедев благожелательно и вместе с тем строго. — Ну, будем знакомы!

Он протянул ему руку.

Лодочник поспешно отер свою руку о штаны:

— В солярке она у меня, в бензине... Будем знакомы...

Они разговорились.

— А я... ну, прямо сказать, меня здесь каждая душа знает: лодочник Степа, инвалид. По фамилии уж редко кто зовет. А фамилия наша чудная: Мухин...

Он рассмеялся. Свернул для мундштука самокрутку и продолжал:

— Мне, да и всем нам, инвалидам, кто, конечно, привычен к этому делу, товарищ Бороздин... это предрайисполкома нашего, — пояснил он, — позволил моторку держать, чтобы, значит, подрабатывали... Так что, если понадобится, а я на месте буду, не в отплыве, то прямо во весь голос с берега: «Степа!» — ну, и сейчас же!.. В ночь, в полночь: я человек бесстрашный!.. Хотя и в бурю: я ведь волгарь! — с гордостью произнес он.

Они присели на песчаном откосе и стали беседовать, любуясь Воложкой, белым островом, темно-зелеными сопками нагорного берега и синими утесами вдали.

Степа и о себе рассказывал и расспрашивал ученого о здешних раскопках.

— Волга-арь! — протяжно и с явным наслаждением повторил он. — Меня ведь еще мальчонкой капитаны в лоцмана брали! — рассказывал он. — Да и не буду хвастать, а скажу: я, почитай, зажмуркой по ней на сотню-другую километров провести могу. А как же? Каждое ведь плесо в ней исхожено, исплавано с детства... Воевал тут. С белыми. С учредиловкой. С чапанниками...

Прощаясь с академиком, Степа еще раз попросил у него извинения:

— Конечно, тут я виноват: помешал! А работа ваша, служба — государственная, что говорить! Неужто я не понимаю?! А только сами знаете, какие тут великие дела творим: не для всякого глаза!.. А народ тут всякий ходит... у-у! — Он многозначительно поднял указательный палец. — Да чего далеко брать, вот намедни уж как надо было остановить, порасспросить одного гражданинчика!.. Прямо-таки сердце кинулось за ним вслед! Но уж упустил, позамешкался, да и видите инвалидство мое!.. — Он показал на хромую ногу. — Ну да не ровен час: еще насыкнусь на него. А тогда уж: позвольте, скажу, гражданин, вашим документиком поинтересоваться! А как же?!

Они расстались.

Еще раз оглянувшись на него с берега, академик подумал с горечью: «Чудесный человек. Чистый. Искренний. Но как же этот человек взвинчен призывами к бдительности!..».

Он покачал головой.

Еще рано, и прозрачность воздуха была такая, что островерхие крыши староскольских теремов с шестами радиомачт казались врезанными в зеленое полукружие гор, и никак не верилось, что эти близкие, такие объемные горы — они за Воложкой, за островами, да еще и за Волгой.

Староскольск!.. «Старопыльском» прозвали тебя некогда остряки и насмешники в глухие дореволюционные годы. Даже и коренная-то Волга здесь далеко отпрянула от тебя, и стоишь ты над жалкой какой-то протокою, над Воложкой.

В половодье, правда, все как есть суда приваливают к твоему песчаному берегу, ибо любой осадки пароход или теплоход пройдет здесь в половодье, да и, пожалуй, до середины июня.

Но вот река входит в межень, и тогда, особенно в засушливое лето, даже обычная рыбацкая лодчонка скребет по дну.

Ребятишки, засучив штаны по колено, легко перебираются на остров.

Кумысолечебница «господина» такого-то, да мыловаренный завод, да женская прогимназия, а вообще же, как писалось о Староскольске в путеводителях по Волге, «захудалый городок, занимающийся между прочим отпуском хлеба в незначительных размерах».

Городок двухъярусных бревенчатых теремов, поголубевших от ветхости; городок белых и сизых турманов, хлопающих и сверкающих крылами на солнце; городок тополевых садиков возле дома; городок обширных пустырей и огородов, еженедельного базара и коровьих и овечьих стад, лениво влачащихся вечерами с пастбищ в багровой пыли заката...

И вот на широких улицах Староскольска порою тесно бывает от легковых машин. Здесь пешеходу приходится куда осторожней посматривать, чем на улицах самой Москвы, ибо здесь никакой красный свет, никакой свисток не остерегают его.

На улицах Староскольска высятся столбы электролиний и связи разного назначения, высятся где в два, а где и в три ряда.

Время от времени тяжко прокосолапит трактор, бульдозер, грейдер или подъемный кран на гусеничном ходу.

И странно видеть, как вершина склоненной стрелы его движется на одном уровне с декоративными балкончиками двухъярусных староскольких теремов, изукрашенных деревянными кружевами и солнцами.

В будни до глубокой ночи не затихает движение и шум моторов. Фары встречных машин то и дело слепят глаза. Приходится низко надвигать шляпу или козырьком приставлять ладонь ко лбу.

Однако в это раннее воскресное утро еще не слыхать было ни грохота, ни хлопков. И машины и люди отдыхали. Староскольск воскресный только-только потягивался. Сохранившаяся кое-где возле самых дворов кудрявая извечная травка деревень и проселков усиливала впечатление тихого захолустья.

А посередке улиц песок, песок и песок, телеге по ступицу!

Кто-то поднял вдруг в воздух стаю белых голубей...

И таким явственным предстал мысленному взору историка облик старого, догэсовского города!..

Внезапно ученый глянул вниз перед собой — на белый, остывший за ночь и улегшийся пухлый песок улицы: куда достигал взгляд и во всю ширь улицы лежала резко отпечатанная поверх песка, а местами глубоко вдавленная в него причудливая сеть, некий диковинный узор, еще ничем не поврежденный, самого разного рисунка и ширины клеточек и елочек.

Но уже в следующий миг стало понятно, что это сплошные, друг друга перекрывающие отпечатки автомобильных покрышек легковых и тяжелых машин вместе со следами гусениц тракторов и бульдозеров, проходивших здесь ночью.

Да, здесь уж напрасно было бы искать след конского копыта!

И Лебедев понял, что сейчас, на этой развернутой перед ним «хартии», он читает безмолвный, немой отчет, как бы запись самой матери-земли о только что попиравшем ее потоке могучих машин.

В это воскресное утро на углу у водоразборной колонки сошлись несколько домохозяек с ведрами. Заметно было, что ни одна из них домой особенно не торопится: они охотно уступали очередь друг дружке.