Алексей Югов - На большой реке

— Нет, — отозвалась тихим голосом Нина. — А вода какая теплая! — Она коснулась рукой журчащей вдоль борта воды. — Вы умеете плавать?

— Умею.

— Знаете, Дмитрий Павлович, я страшно полюбила вас слушать!..

— Я предпочел бы, чтобы последнего слова не было!.. — сказал он, но тотчас же испугался своей смелости и легким смехом дал понять ей, что это шутка.

— Мне кажется, что вы все, все знаете.

— Ну что вы, Ниночка!..

И все ж таки — странное дело! — от этой ее уверенности в его знаниях у него так отрадно стало на сердце, что он даже внутренне насторожился. «Что ж это со мной, в самом деле? Этого еще не хватало!» — почти прикрикнул он на самого себя.

Проплывали уже Крольчатник — так назывался почему-то пионерский лагерь у самой подошвы гор, над рекою. Огненными колоннами, уходящими в глубь черной воды, отражались его яркие огни. Уж легким сиянием над темно-косматыми громадами гор означился впереди Нефтяной овраг — значит, за тою вон сопкой и Лощиногорск.

И вдруг Лебедеву стало до боли жалко, что их плавание вот-вот окончится и что, может быть, никогда уже больше ему и не увидеться наедине с этой чудесной девушкой, не чувствовать ее так близко возле себя...

«А может быть, мотор мог бы делать еще меньше оборотов?» — подумалось ему. Но ему было неловко заговорить об этом с лодочником.

Мысль его словно передалась Тайминской.

— Хорошо бы плыть помедленнее, — сказала она, обращаясь к Степану.

Тот замедлил еще немного ход своей моторки, однако проворчал:

— Уж и так одним течением несет, куда еще сбавлять? Этак мы и к рассвету не доберемся!..

Над черным бором горы выкатилась и начала свое шествие огромная багровая луна.

Все трое смотрели на нее.

— Знаете, — сказал академик, — луну смотреть надо только здесь, на Волге. Она страшна над горами. Нигде не видал ее такою!

А впереди огненными гроздьями уже сверкали и переливались огни Лощиногорска. Заревом в небе означился котлован. Волга билась во тьме о берег тяжелой волной.

Лебедев провожал Нину до городка ИТР, в самом дальнем отроге лощины. Девушка сперва решительно воспротивилась:

— Ну что еще за нежности! Вы так устали! Но его уже предупредили, что ночью ходить небезопасно: в Лощиногорске в то время было заведено ночью ходить втроем, вчетвером.

— Ведь меня и ночами вызывают на котлован, когда какая-нибудь авария в электропитании, — выставила она довод. Она утаила лишь, что за ней всегда в этих случаях приезжал кто-нибудь из ребят, если не мог приехать Орлов.

Но академик был непреклонен.

— Пошли! — сказал он, беря ее под руку.

Ее удивило, что он идет справа, а не слева.

— А это, чтобы правая рука была свободнее, — объяснил он.

— Зачем?

Он промолчал.

— Неужели вы собираетесь драться? А если нападут двое?

Он рассмеялся.

— С полуторами я справлюсь.

— А!..

— А с половинкой уж потрудитесь управиться вы!

Теперь рассмеялась она:

— Но ведь вас же в Академии наук не учат...

— Драться, вы хотите сказать? Но зато учат в Доме ученых.

— Я ничего не понимаю!

— Ниночка, да проще простого: у нас в Доме ученых есть всевозможные кружки — от филателистов и танцевального до самбо. Это...

— Я знаю: самозащита без оружия...

— Ну вот. Собирание марок я пережил в детстве. И хотя староват, в новое детство еще не впал.

— А танцевальный?..

— Ну, а в этот кружок я сразу же запишусь, если только...

— Что?

— Если вы обещаете осенью приехать в Москву...

Они и не заметили, как дошли до ее дома. И вот попрощались уже. И вновь попрощались.

«Становлюсь смешон! — сердясь на себя, думал академик. — Ей завтра в смену, а я тут держу ее разговорами. Просто стесняется сказать».

Но «не уходилось». И с радостью он видел, что и ей не хочется уходить, что его общество ей приятно.

А вот она и сама открыто признается в этом.

— Знаете, — сказала Нина, — у меня такое чувство, что я уже давно-давно дружна с вами. Кстати, вы очень похожи на моего дядю, брата моей мамы.

— А вы его любите? — спросил он.

— Очень, очень люблю! — вырвалось у нее от всей души.

Лебедев долго молчал. Никогда бы он не подумал, что эти простые, естественные слова какой-то девчонки, да к тому же и не о нем сказанные, могут так взволновать его. Он боялся, что голос выдаст его волнение. Потом спросил, каков собой ее дядя, кто он такой, и она охотно и сбивчиво стала рассказывать ему.

— Вы знаете, — сказала Нина, — у него чудеснейшие зубы, а ведь он уже старик!

Академик насторожился. Слегка сжалось сердце.

— Да? А сколько ему лет? — спросил он, подумав.

— Лет?.. Ему?.. Он старше моей мамы на два года... Значит, ему уже сорок восемь! — сказала она.

«А мне пятьдесят!» — усмехнувшись, подумал он и, попрощавшись, пошел по ярко освещенному луной косогору.

В неистовом гневе Василий Орлов пробежал почти до политотдела. Встречные шарахались. Какая-то старушка, когда он прошумел мимо в своем бостоновом длинном пальто, осмелев, кинула ему вслед:

— Налил зенки-то!..

Вдруг он остановился в переулке, круто повернул обратно и снова вышагал на самый обрыв. Глянул из-под ладони: нет!.. Уж далеко-далеко чернелась в закатных лучах лодочка...

— Ну что ж, Ниночка, ладно!.. — пробормотал. он. — Учтем, Ниночка, учтем!.. Но куда ж теперь, а? К Тамарке, что ли?

И решительно зашагал обратно, в город.

Ехать ему надо было в маленький поселок на берегу Воложки, самочинно возникший трудами нахлынувшего на стройку народа и за эту самочинность, как принято, прозванный Нахаловкой. На самом же деле никто этим людям строиться не мешал, напротив, поощряли: ширился жилищный фонд.

Через Нахаловку уже успели проложить изрядный кусок щебенки, и уж ходил, хотя и довольно неисправно, автобус.

На остановке, как всегда по воскресеньям, скопилось много народу. Садились беспорядочно и потому в неимоверной давке.

Праздник чувствовался: попахивало спиртиком. Двое пожилых, сидевших рядышком, душевно обнимались и горланили вразноголосье «По диким степям Забайкалья». Видно было по их раскрасневшимся, простецким лицам, что в эти мгновения они считают своими друзьями если не весь мир, то по крайней мере весь автобус. И к ним относились благодушно, без осуждения. Дойдя до слов «А брат твой, а брат твой...» — они вновь и вновь, как патефонная испорченная пластинка, возвращались к только что пропетым словам, лишь наддавая надрыва и умиления, и снова на весь автобус гремело: «А брат твой...» И у одного из них уже текли по щекам пьяные слезы...

— Ну, заело, видно, на «брате» и ни с места! — не зло шутили соседи.

Был в автобусе и третий навеселе. Но этот не столько пьян был, сколько хотелось ему, чтобы его считали пьяным.

Это был здоровенный парнюга с глинисто-жирным лицом и наглым, вызывающим взглядом. Он вырядился под этакого «сухопутного матроса»: бушлат, распахнутый и открывающий рваную, грязную тельняшку; брюки навыпуск и тяжелые с подковами на каблуках бутсы. Сидел он на передней скамье, наискось к выходной двери и задирал рядом стоявших.