Алексей Югов - На большой реке

Ананий Савелович снисходительно махнул рукой:

— А какое это имеет значение? Один говорит библиоте́ка, а другой — библио́тека...

— Ну ладно. Утешили! — пошутил Орлов. — Ну, а отчего же все-таки фамилию-то ваши деды этакую страшную себе выбрали?

Сатановский рассмеялся.

— Да нет, видите ли, не они выбирали, а для них другие выбирали...

— Как так?

— А видите ли... Отец мой покойный так мне рассказывал. Дед мой, мальчишкой будучи, в духовной семинарии обучался. После его выгнали за крамольный дух: вредных книг начитался... Ну, и озорник был, видать, немалый!.. А у отцов духовных в семинарии такой был обычай: Ивановым, Петровым, Сидоровым — они же бесчисленны, аки песок морской! — архиерей мог фамилию дать другую. И если отрок был послушный, благонравный, тогда от цветов фамилию давали: Гиацинтов, Туберозов... Или же от патриархов, от пророков, от добродетельных мудрецов древности... Ну, там, Самсонов, Платонов... Но уж если озорник, а особенно с крамольным душком, тогда получай от языческих богов — Зевесов, Меркуриев... А то и похуже, вот как наша фамилия: Сатановский!..

— Вот оно что!.. Не знал... Да уж, видно, досадил ваш дедушка начальству-то семинарскому!.. — смеясь, сказал Орлов.

— Да... И не только начальству, а и потомкам своим досадил... Отец мой покойный даже хотел прошение подавать «на высочайшее имя», чтобы разрешили фамилию переменить...

— Он кто у вас был?

— Лесничий.

— А!.. Ну, и что же, не подал?

— Да ведь знаете, в старые времена хлопот с этой переменой фамилии было ужасно много!.. Так и не собрался... А рассказывал, что в простом народе, особенно старики, старушки, так даже и крестились и плевались от такой страшной фамилии.

Оба засмеялись.

— Ну, а теперь и не стоит. Зачем?

— Правильно! — подтвердил Орлов. — Народ нынче не пугливый. Фамилией нас не запугаешь. А на Доске почета любая фамилия хороша.

Они расстались.

Долго смотрел ему вслед Ананий Савелович. Затем, как бы припомнив что-то недосказанное, но важное, рванулся догнать Орлова. Но тот уже входил в садочек возле белой маленькой хаты.

Белые хаты поселка стояли хуторками посреди реденького соснового борка. В двориках остался нетронут кустарник.

Бесшумно ступая, Орлов прошел в один из таких двориков и стал между большим кустом бузины и распахнутым прямо в куст, ярко освещенным окном.

Женщина была одна в горенке.

Орлов затих и стал смотреть.

Должно быть, она только что помыла голову. Она сидела перед большим настольным зеркалом, перенесенным с тумбочки на стол, и просушивала волосы, разделив их на две волны. Казалось, она смотрит и не видит своего отражения в зеркале. Слегка покачиваясь, она о чем-то неслышно шептала.

И вдруг Орлову захотелось сейчас вот, незримо для нее, охватить ее чужим, сторонним взглядом, чтобы хоть раз в жизни по-настоящему рассмотреть, чтобы понять ее всю.

Тамара не была красавицей. Округлое, полногубое лицо. Большие, но самой простенькой расцветки глаза под раскосыми, в ниточку выщипанными бровями. Мягких очертаний, слегка вздернутый нос. Орлов любил, бывало, поддразнить ее.

Временами — жесткая деловитость в лице: он не любил, он почти стыдился ее, когда она расторопно и умело управлялась возле весов за стойкою буфета.

Она сидела перед зеркалом в одной только черной юбке и в прозрачной рубашке с узенькими плечиками.

Ее ничем не стесненные, похожие на неразвернувшиеся кувшинки, упругие груди явственно обозначались, натягивая ткань.

Орлов почувствовал, как жаром охлынуло ему лицо. Остановилось дыхание. Слышен стал стук сердца.

Женщина в ярко освещенной комнатушке завела за затылок белые, полные руки, ощупывая, просохли ли волосы.

— Тамара!.. — тихим, охрипшим голосом позвал он. — Что шепчешь? Над кем колдуешь?

Она испуганно вскрикнула. Глянула в окно, рванулась вскочить, но не смогла.

— Васенька?! — изумленно и радостно вскрикнула она. — Ой, встать не могу: ноженьки подсеклись!.. — с жалобной улыбкой счастья вымолвила она.

Мимо нее с шумом пронеслось и упало на пол сброшенное им пальто. А вот и сам он стремительно и ловко впрыгнул в горницу, и уж облапил ее, и притиснул к себе так, что косточки хрустнули...

Упершись в его плечи, чтобы глянуть ему в лицо, она с глазами, полными слез, горлинкой простонала-пропела:

— Ой, не верю!.. Васенька!.. Руки-ноги трясутся!.. Да ведь уж глазоньки мои истаяли от тоски!

Он лежал, могуче раскинувшись на спине, на пуховых, тугих подушках, откинув по пояс одеяло, и знал, что она любуется им, и странное чувство истинного, полного хозяина этой женщины наполняло его.

В комнате снова был свет: поверх обычных, на вздержке, беленьких занавесок Тамара наглухо завесила оба окошечка — одно своей черной юбкой, другое — шалью.

В глухом уюте замкнулась горенка.

В этот миг она показалась ему бесконечно родной, близкой, как любимая и любящая жена. Родной показалась и эта горенка, и гитара на стене, и несменяемая бумажная роза в синей вазочке, и герани, и кургузые дощатые стулья, и даже эти дурно намалеванные шишкинские «Медвежата в лесу».

«Этак ведь и женишься на ней!..» — с опаской подумалось ему.

Он улыбнулся.

Тамара подвинула к постели табуретку, накрыла ее белоснежной салфеткой — и это был их стол. Водка. Хлеб. Ветчина. Свежие парниковые огурчики — недаром же она была буфетчицей орса.

О многом они и разговаривали и попросту болтали в эту ночь, то ссорясь, готовые вновь разругаться, а то испытывая друг к другу приливы почти супружеской нежности и доверия.

— Так скучала, говоришь? — ублаготворенно, снисходя к ней, вновь спрашивает Орлов и слегка позевывает.

Она припадает к нему.

— Ой, Васенька!.. Без тебя, мой друг, постеля холодна, одеялечко заиндевело!

— У тебя, гляди, заиндевеет!.. — насмешливо говорит он.

Она всплескивает в ужасе руками и горько плачет.

— Васенька! — говорит она. — Вот как перед истинным!.. — Из-за слез Тамара не могла договорить.

Он стал утешать ее, и она осмелела.

— Васенька, — опять начала она, нежно целуя его в губы, — женись на мне: знаешь, какая я тебе жена буду!..

Она и слов не нашла, а только головой покачала да вздохнула.

Он раскрыл глаза, тряхнул головой, как бы разгоняя дрему. Нестерпимой, до боли, укоризной перед ним встала Нина.

— С ума сошла, — угрюмо и не глядя на Тамару, сказал он.

Она сидела, поникнув.

— Ого! Уже утро! — встревоженно сказал Орлов. — Не опоздать бы!

Он быстро оделся и стремительно вышел.

Председатель Староскольского райисполкома Максим Петрович Бороздин работал, склонясь над столом, в своем просторном, рассчитанном на широкие совещания исполкомовском кабинете и беспощадно дымил самокруткой.