Алексей Югов - На большой реке

Бороздин слегка протянул руку, как бы удерживая:

— Да куда ты? Посиди, поговорим!

Она гневно потрясла головой:

— Да нет уж! Чего уж я у ответственного человека время отымать стану!.. Простите за беспокойство, товарищ председатель. Я-то думала: один телеграмму подает, другой подает... Ну, ин дело твое, ты у нас здесь хозяин!

Она поджала губы и пошла к двери.

Вдруг, уже взявшись за ручку двери, Силантьевна снова оборотилась к нему.

На широком рыхлом лице ее уже не было и следа рассерженности. Напротив, оно выражало сейчас добродушное смущение вдруг спохватившегося человека.

— Ой, да худая моя старая голова! — сказала Силантьевна.

Бороздин вновь показал ей на кресло. Старуха села.

Бороздин ждал.

— Забыла, родной мой, про дело-то забыла спросить у тебя...

— Слушаю, Василиса Силантьевна.

— Максим Петрович!.. От других переселенцев слыхала, не обессудь, если что и не так... Будто, говорят, исполком делянки лесные отводит со строевым лесом, кто заявку сделает... Все равно, дескать, леса-то под воду уходят... Правда ли, нет, что билеты выдают лесные?

— Правда. Но только тем, у кого нужда, а не то что заявку сделал — и получай. Без нужды не даем.

— Так неужто у меня не нужда, Максим Петрович? Ведь со старого-то места, с насиженного, стронули... То поломалось, другое изветшало... Сам знаешь: переселение!..

— Постой, постой, Василиса Силантьевна, — уже хмурясь, перебил ее председатель исполкома. — Ведь ты ж построилась!

— Я-то построилась. А людей жалко!

— Каких людей?

— Каких! А ваших, гэсовских... милой! — И она взыскательным взглядом окинула его всего. — Пристроечку хочу сделать к домишке-то своему... За один бы уж удар, с маху!

— Да зачем тебе? Ведь ты же одна-одинешенька!

— А квартиранты-то? Ну, не отстают они от меня!.. Ну, прямо как дети от матки... «Ты, — говорят, — Силантьевна, уж никого другого-то не пускай! Ждать будем. Перевезут тебя — и мы к тебе!» И что ж ты скажешь — ждали, да как ждали-то еще! Каждый божий день наведывались. Ну, как я их не пущу? А тут и другие просятся, и этих жалко!

Концом платка она тронула слезу.

— Да-а! — досадуя, сказал Бороздин. — Только вот плату с них немилостивую берешь.

— Как то есть немилостивую? — грозно нахмурилась на него старуха.

— Постой, постой, не перебивай!.. У меня же все данные... Ты ж по договору сдаешь. Вот я и знаю: амбарушку сдаешь за триста пятьдесят. Да еще и печку сложишь за их счет...

— Я их не неволю, хворостинкой на свой двор не загоняю! — пропела Силантьевна. — Вы, товарищ Бороздин, у меня, у бедной старухи, в кармане все до копейки видите... А они-то окладищи какие получают? Ну? А я сирота одинокая... Человек я рыхлый, больной!..

Она всхлипнула.

Максим Петрович схватился за графин с водой.

Ушла туча тучей.

Угрюмый и злой шел из исполкома Бороздин. «Да-а! — почти вслух пробормотал он. — «Сирых, убогих!» И что ж, сами мы виноваты... «Поток приветствий». Ведь этакое придумать — целый год занимать в газетах по два столбца, и это изо дня в день!.. И как это он, с его умом, не пресечет это? А вот не скажешь же никому!» — подумал он и сам испугался этих своих мыслей и поспешил отмахнуться от них.

Он стал думать о доме, но вдруг вспомнилось, что его ожидают слезы Светланы и упреки Натальи Васильевны. Настроение стало еще тягостнее. Не будь он в такой усталости, он легко, добродушной отцовской шуткой, обычной, ласковой, «покаянкой», перед Наташенькой потушил бы эти семейные недовольства, и сели бы все преспокойно за стол да и отпраздновали бы медалистку. А сейчас он чувствовал, что может взорваться и от жалобного голоса жены, и от этого сухого блеска обиды в ее глазах, и от любой гневной выходки Светланы. Он пошел еще медленнее, словно прогуливаясь.

Субботний вечер чувствовался. На улицах стояла непривычная тишина, не видно было ни грузовиков, ни прочей грохочущей на гусеницах и на колесах техники.

Пухлые пески спокойно остывали. Солнце закатывалось. Начиналось гуляние. Вот, ведомые гармонью, шли стенкою посреди улицы и чуточку отстав от гармониста староскольские девушки. Все были с перманентом и в одинаковых коротких, зеленого цвета, лоснящихся, словно спина майского жука, платьях. У всех почему-то одна рука была опущена, а другая напряженно вцепилась в ледериновую новую сумочку.

Пропуская их, он невольно вслушался в то, что они пели, и как-то сразу потеплело на сердце. «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит...» — пели девушки. Вот и привычный поворот за угол... Перед ним неторопливо и важно шел голопузый мальчуган лет пяти-шести, с косой лямкой через плечо, державшей штаны. Слегка оттопыренные уши надежно поддерживали на голове отцовскую кепку. Он тоже что-то тянул, пел.

«Ишь ты! — подумал Бороздин. — И этот загулял! А ну, интересно, что он тянет?»

Мальчуган уныло и протяжно пел все одни и те же слова:

— Ах ты, негодный!.. — рассмеявшись и уже вовсе повеселев, прошептал Бороздин. Он догнал мальчика, наклонился к нему и, ласково потрепав его по спине, сказал: — Доживешь, доживешь, брат, не горюй!.. Тебе, да не дожить!..

Светлана проснулась. На щеке отпечаталось кружево. Она потянулась, открыла глаза. Солнцу уже тесно было в комнате. Сквозь желтые, как подсолнух, оконные занавески — любимый Светланин цвет — оно затопляло всю их светелку светом яростно жарким. Даже в пасмурные дни от этих занавесок было как в солнечный день.

Наташка еще спит. «Воскресенье! — потягиваясь сладко, вспомнила Светлана. — В школу не идти... могу еще поспать, мирово!» И вдруг глаза ее широко, радостно раскрылись. Она откинула легкое одеяло и села в постели. Потом вцепилась в свои худенькие смуглые плечи. «Да неужели это правда? Совсем, совсем окончила? И золотая медаль!..»

На мгновение нахмурилась: «А ведь с чего-то я вчера рассердилась на папку? Да, пришлось семейный праздник в ее честь отложить, перенести на сегодня. Ну, и лучше: отец обещался весь день быть дома, даже на рыбалку с Рощиным не поедет!»

— Наташка, вставай, соня ты несчастная! — весело сказала она, подбежала к постели сестренки и принялась тормошить ее. Та, не в силах проснуться, лишь страдальчески взметывала на нее глаза, затем снова закрывала их и, причмокивая губами, еще крепче засыпала.

Светлане стало жалко сестренку, и она оставила ее в покое.

— Ну ладно, спи, заяц косой!.. Уж так и быть, милую тебя для моего дня: пускай все подданные мои сегодня будут счастливы!

Она заметила пестрого, совсем еще маленького котенка, который выбрался из-под кровати, схватила его, погладила и стала тыкать мордочкой в блюдце с молоком: