Алексей Югов - На большой реке

Староскольскую колонку шутя называли «бабклубом». Здесь можно было узнать все новости дня. А сегодня, в праздник, тем более.

«Да, вот издревле женщины любят собираться у колодцев!» — подумал историк. Он сидел на лавочке у ворот, возле входа в парикмахерскую. Она помещалась в погребке полукаменного дома, вход в нее был, как в бомбоубежище, и почему-то с угла.

Очевидно, здесь в старые времена была придомовая лавка: дом похож был на купеческий.

В отсыревшем подвале парикмахерской большая очередь. Было тесно и душно, несмотря на широко распахнутую на улицу дверь.

Академик постоял, подумал и затем, слегка приподняв шляпу, спросил:

— Простите, кто последний?

Сперва недолгое молчание, а потом чей-то язвительный голос:

— Последних нынче нет, гражданин, а крайнийя буду.

Поблагодарив и заняв очередь, Лебедев решил дожидаться на улице.

Водоразборная колонка была почти рядом, на скресте улиц, и Дмитрию Павловичу хорошо была слышна сбивчивая и шумная беседа женщин, сопровождаемая смехом и плеском воды из переполнившихся ведер.

Две старушки, встретясь, остановились как раз против ворот и, обрадовавшись друг дружке, тоже беседовали с наслаждением. По-видимому, это были подруги детства, судя по тому, что они по старинному обычаю деревни называли одна другую «дева».

— Ты чего же это, дева, ровно бы в церкви-то и не была сегодня? — спросила одна.

Другая виновато улыбнулась. Примахнула рукой. Глаза ее заслезились.

— Ох, не была, девонька, ох, не была, грешница! — повинилась она. А потом понизила голос, придвинулась к подружке своей и таинственно объяснила, с преткновениями выговаривая непривычное слово: — Матч сегодня! Футбольный, слышь, матч! На наших сызранские будут наступать!..

Подруга ее торопила:

— Ну, мачт... А тебе-то что?

— А у наших-то, у староскольских, вратарем-то ведь внучек мне будет, Хряпкин Колька, сыну-то моему сын!.. Во-от!.. Как же я не погляжу? Сама посуди!.. Ну, уж как-нибудь, ин отмолю... Что делать!.. Он мне, Коля-то, билет дал на футбол сегодняшний. «Да все равно, говорит, бабушка, хоть ты и с билетом, а пораньше приходи: займи место. А то настоишься». И верно: в прошлый-то раз пошла поглядеть, да без билета, — ноженьки отекли, обедню легче выстоять!.. Уж столько народу сперлось, уж столько: клетки грудные ломились!..

...Вот пожилая женщина рассказывает о семейных обидах, которые претерпела одна из ее соседок:

— Ей и мы говорили, бывало: «Учись, Маша, пока молодая да детишки за подол не держат!» — «Мне и так хорошо. У меня муж много зарабатывает!» Ну и что же в результате? Он выучился еще дальше, инженером стал, а она так и осталась у подножия культуры!.. Ну, он ее и бросил!..

— Ну, этаких негодяев я бы своей рукой расстреливала! — молвила рослая, дебелая красавица с прямым пробором черных гладких волос. Она сердито ополоснула ведро и наклонилась возле крана.

— А ты, моя милая, слушай, не перебивай! — назидательно возразила дебелой красавице та, что рассказывала. — Вот ей кто-то и говорит: а ты сходи-ка, дескать, на прием к начальнику политотдела, в Гидрострой, к товарищу Журкову, пожалуйся...

— Артемий его звать... Федорович!.. — вставила все та же красивая полная хозяйка.

— А ты знаешь, что ли, его? — спросила ее рассказчица.

— Ну, ну, рассказывай! — ответила она, и при этом лукаво-умудренная усмешка застыла на ее румяном лице.

— А что тут и рассказывать?.. Привела она муженька своего в этот самый политотдел, к Журкову... Затворился он с ним, с мужем-то ейным, в кабинете, никак с целый час пропекал его да с боку на бок переворачивал!.. Уж что он там ему говорил, каким таким словом до его совести дошел, не знаю... чего не знаю, так уж выдумывать не стану!.. А только вышел этот самый Фектист, муж-то, из кабинета, ну, скажи, как рак вареный, весь краснехонек!.. Этак кепкой себя обмахивает, а на нее, на жену-то, и не взглянет. Только: «Пойдем, говорит, Маша, к себе домой!..»

— Ну?.. — сразу с нескольких уст сорвался один и тот же вопрос. — Да неужели направил на путь?

Рассказчица вскинула голову, побожилась.

— Прямо как молодые зажили!.. Не верите — у самое спросите.

Народ, проходивший мимо Лебедева, был празднично, ярко разодет. Из веселых перемолвок и перекличек можно было понять, что все, кто шел в сторону увала, опоясывающего Староскольск, спешили на футбольную встречу. Заторопилась и старушка, бабушка вратаря.

Медленно приближались двое. Когда Лебедев опознал их, то было уже поздно избегнуть встречи.

Один из них был до крайности рыжий, тощий вихляй, с лицом в густых огненных веснушках. На нем было огромное импортное кепи. На сгибе локтя он так же, как спутник его, нес легкий пыльник. И только странным казался для его «фешенебельного» вида косой ряд зубов — не золотых, а из нержавеющей стали. Другой — тучно-расплывшийся, громоздкий, в брюках «гольф», заправленных под чулки, в голубой шелковой «бобочке».

Лицо острое, как сошник. Прищурые, хваткие глаза под белыми ресницами...

Говорили они меж собой чрезвычайно громко, словно были на сцене. Говор кичливо-изысканный, «старомосковский»: полное изничтожение «ся» и «сю» — «боюсА», «боюс», «иди сУда», — и, напротив, — жеманно-мягкий, противоестественный выговор в таких словах, как «сожжЕте», «жЮжжЯл», «дрожжЯл», «сожжЕТт».

Дмитрию Павловичу претило слушать, когда какой-нибудь певец портил этим претенциозным, купеческо-мещанским произношением песню Исаковского «Летят перелетные птицы» и пел для чего-то: «А я остаюсА с тобой». Когда же приходилось ему слышать эти отвратительно-мягкие «жя», «жю», то как-то невольно вспоминалась высмеянная Гончаровым в «Обрыве» Полина Марковна, которая выговаривала точно так же: жярко, жярко и вижю...

С зубами из нержавейки был Кысин, корреспондент одного большого красочного журнала. Лебедева познакомил с ним тот же Журков. А другой — часто и много печатавшийся литератор «бунинской струи», как сам он о себе отзывался, — Неелов.

Они шествовали, неторопливо беседуя, и долго не замечали сидевшего в тени ворот Лебедева.

— Что-то зажились в Староскольске, дорогой метр! Корреспондируете?

— Нет... — отвечал литератор томно-шутливо. — Рубаю роман.

— Ах, так?.. Ну и что же?..

— Сегодня отстукал толстовскую норму: три четверти листа... Но... боюса, дорогой мой...

— Чего?

— Как бы не пришлоса уехать обратно в Москву, Туго идет, дорогой мой! Знаете, я установил, что на меня тяжело действует самый переезд, вся эта ломка моего стереотипа!..