Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Никто из них не вернется к дому. Лишь пятнадцать человек, усталые, оборванные и поседевшие, доберутся обратно, в Новгород-Северский, который встретит их в пенном всплеске цветущих садов. И тогда крики, вопли и стенания вдов и сирот поднимутся в городе…

Горе в этом мире не стареет; оно было у тех женщин таким же, как и у моей матери, когда мой отец не вернулся с войны. И мужья двух моих теток тоже не вернулись… Отец погиб где-то под Варшавой, дядя под Могилевом, а другого спешно зарыли в каком-то лесу, потому что отступали, оставили холмик у сырой осенней дороги, покрытой желтыми листьями, которые были вдавлены в колею, смешаны с грязью сотнями подошв. И остались на белом свете три сестры, и вынесли они оккупацию, прятались в лесу, а дом их сожгли; пережили послевоенный голод, холод, от лета и до лета одевались в неизменные фуфайки и сапоги, до изнеможения работали в поле, веруя, что спасет их, как спасала многих, матушка-земля; но я помню, я не забыл, как плакали они, плакали порознь и вместе, и тогда мое детское сердце не выдерживало, разрывалось от жалости, я начинал кричать, не в силах заплакать, а кто-нибудь из них успокаивал меня, и, стирая с лица своего слезы кончиком платка, гладя меня по голове шершавой мозолистой ладонью, то ли мать моя, то ли одна из теток неизменно говорила при этом: «Ничего, все проходит, сынок», а потом добавляла: «Только бы, господи, не было войны!» Взгляд ее при этом останавливался, глаза широко раскрывались, словно видели такую страшную бездну перед собой, что мне становилось жутко от молитвы-заклинания: «Только бы не было войны!»

И сейчас, вспомнив это, я уже более ни о чем не думал, долго смотрел в окно, прижавшись лбом к прохладному стеклу. А за окном проносилась, текла глухая темень, как река… Вдруг она отхлынула, и распахнулось тихое поле, над которым склонилось звездное небо. И в это время под колесами вагона что-то зашипело, торопливый перестук замедлился, и поезд начал сбавлять ход. Я оторвался от окна и пошел на свое место. Соседи мои уже собрались, затем пошли к выходу, лишь старик остался, по-прежнему дремал.

Я пересел к окну. Уткнувшись в стекло, прикрывшись ладонью, чтобы отраженный свет от лампы в купе не мешал видеть, я пристально всматривался, но нигде не увидел станционных построек. Это был разъезд: стоял маленький домик с сараем, тут же шлагбаум, а голая лампочка на столбе освещала и дорогу, выбежавшую на свет откуда-то с темного поля. Возле посадки или окраины леса — понять было невозможно — стояли машины, мотоциклы, на которых, видимо, приехали к поезду с окрестных деревень. Когда поезд затормозил, остановился, тотчас, как по команде, поднялся шум, забегали, засуетились на узкой дорожке у самых вагонов, торопились сесть; мелькали фигуры, тени, кого-то куда-то провожали целой компанией, наяривала гармошка. И под нее над всем этим гвалтом вдруг залихватски взвился лихой женский голос:

И было столько пронзительной удали в этом голосе, столько затаенной и вот выплеснувшейся боли, как может быть ее, наверно, только в русской душе, где удаль с печалью пополам.

Внизу, под моим окном, в этой суматохе столкнулись два мужика: один бежал с тяжелой корзиной, другой с мешком на плечах. Столкнувшись, они, даже не глядя друг на друга, ругнулись в разные стороны неведомо на кого и разбежались. Еще несколько человек пробежали под окном, а затем, как в кадре, появилась женщина, в цветастом платке, она остановилась и, оглянувшись, закричала кому-то: «Хведор! Сюды! Да чаго ты там застряв, сюды!»

Все, наверно, ехали в город, на базар; спешили, суетились, кричали, с мешками, узлами, корзинами, а поезд уже дал гудок, и рванула прощальную гармошка.

Вдруг я четко понял, что он, Автор, был в том походе. И этот всплеск чувств был, и этот холм… Когда распахнулась широкая чужая степь с горклым запахом трав, незнакомая, опасная, с далеким знойным горизонтом, который притягивал к себе, словно заманивал, и дороги уже не было, ехали по травам, то каждый нет-нет да оглядывался назад, предчувствуя краешком сердца, что прощается с землей, где остался дом, — навеки. Но ехали впереди четыре князя, сверкали позолотой четыре шлема, плыли в воздухе, не останавливались.

Слова эти повторяются дважды, в памяти последний холм Русской земли перед этой страшной битвой остался до конца жизни поэта…

А между тем шум, который был возле вагона, уже несся из тамбура. И вот по проходу затопали, заговорили, торопливо разыскивая свободные места. Из-за перегородки купе выглянула та самая женщина в цветастом платке, которую я видел в окне, быстро поставила корзину на полку рядом со мной и, уже не сходя с места, стала звать своего Федора. Наконец тот появился, невысокого роста, в сапогах и старенькой армейской гимнастерке, невозмутимый, худой, с пронзительными голубыми глазами, на которые нависли белые брови. Он неторопливо поставил свой груз на пол, молча сел рядом с женой. Поезд давно уже набрал ход, а она тараторила все об одном и том же, не замечая, что платок ее сбился на плечи:

— Так я все кричу, кричу тебе, зову: «Сюды, Хведор, сюды!», и где ж ты там бродил, я тебе кричу, какой ты все-таки непутевый, зову…

Федор терпеливо молчал, но вдруг встрепенулся, зыркнул на нее и неожиданным фальцетом выпалил:

— От винта!

Женщина мгновенно смолкла. Я отвернулся к окну, не в силах сдержать улыбку. И почему-то сразу вспомнился Данила Прокопыч, в молодости, как говорили, озорник на всю деревню, но и с возрастом сохранивший свой веселый нрав, хотя, когда подпивал, становился важным и серьезным. Именно таким он был на каком-то вечере, стоял в дверях клуба, круглый, как тугой мешок, в хромовых сапогах, в сдвинутой набок фуражке, из-под которой выбивались завитки волос, нависая над упругими красными щеками, и пропускал в яркий шумный зал. А мы, подростки, столпились на крыльце, освещенном одной лампочкой, отчего темень на улице казалась еще гуще, мы смотрим в зал, где уже танцуют наши девушки с парнями постарше, и в наших глазах была такая мольба, что он изредка пропускал и кого-то из нас, поднимая при этом указательный палец, и, наклоняя его либо в зал, либо на улицу, важно произносил:

— Кто чувствует — сюды! Кто не чувствует, — указывал на улицу, — туды!

Мы все — чувствовали…

И, как бывает, одно воспоминание вызвало другое, и откуда-то из глубины памяти потянулось прошлое, далекое… Я задумался, перестал понимать, где я, кто я, а затихший ночной вагон укачивал, убаюкивал…

Хрипели кони. По небу разлилась кровавая заря, червонные щиты, которыми огородилась дружина, отражали ее свет, и вся степь покраснела. С диким криком неслись, приближались половцы, хрипели кони. «Остановитесь! — закричал я. — Остановитесь! Что вы делаете?!» И единый крик стих, А потом только звякали, высекая искры, мечи, не выдерживали, разваливались под страшными ударами шлемы; вскрики, стоны, рубанули по шее лошади, упала голова, но еще дергались ноги, ткнулся в землю всадник, и тут же его перерубили пополам; все — месиво, и стонала, вопила, звенела степь, ярость тысяч людей слилась в одну страшную, звериную ярость, и во всех глазах плескалась ярость, а глаза были в глаза, лицо в лицо, и, падая, давили друг друга руками — ни топор выхватить, ни нож, — и тот, кто прикончил другого, вскакивал, хватая что под руку попадется, то ли меч чужой, то ли копье, чтобы разрубить, проткнуть еще одного, не замечая, что руки окровавлены и одежда была в крови, и по земле уже текла кровь, ибо степь напилась ее; топтались по головам, по кускам тел, а я снова закричал изо всех сил: «Опомнитесь! Ваши потомки будут братья, опомнитесь!!» Но хрипели кони, лязгали мечи, в горле пересохло, и я открыл глаза…