Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Первые дни Лена вслух удивлялась:

— Борис, страшно смотреть на тебя, это ж непосильно для одного человека… Неужели так все время? Тебе тяжело, голубчик, да? Трудно, да, скажи? Боренок, что ты молчишь?

Ну, что ты ей скажешь? Ничего, Ленок, не переживай, терпимо. На несколько секунд останавливаешься, киваешь головой, улыбаешься и мечтаешь: пусть она уйдет, я не хочу, чтоб она видела меня таким. Ты молишь мысленно: уходи, милая, уходи, еще, не дай бог, зайдет Дерягин! Ты нервничаешь, дергаешься, недаром в ее забеги всегда случается какая-нибудь ерунда, и глаза Дерягина безошибочно замечают промах:

— Имейте в виду, за этакое по’агается взыскивать ’ублики…

Вначале Лена обижалась: «Ты не рад мне, ты хочешь, чтобы я ушла. Я же вижу». — «Не обижайся, Лена… Ведь работа, запарка…» К счастью, она скоро все поняла. Ему тяжело, цех у него страшный. Придется набраться терпения и не забегать к нему. Но как трудно не видеться целую смену, хочется забежать на одну минуточку, взглянуть на него, сказать ему одно-единственное слово. И ты сам, Борис, не можешь отказаться:

— Ты приходи, ты приходи на минуту… выбери время, когда в цехе…

А такого времени в цехе не бывает.

Раздутые шары аппаратов требуют внимания к себе, шестеренки мешалок бормочут почти по-человечьи: «По-дой-ди же, пос-мот-ри же пос-ко-рей, мое те-ло мед-ное, есть хо-чу я, бед-ное…» Ты бежишь, смотришь на измерительные приборы и записываешь цифры в журнале (при этом редко когда не требуется подрегулировать подачу тепла — больше, меньше). Несешься взглянуть на второй аппарат, а может быть, ведешь его загрузку: бутыли спиртовые, бутыли с тяжелой и страшной кислотой, пятидесятикилограммовые чайники. А промывочные чаны зовут к себе, вода шипит, выбегая из шлангов: «Выпущу и выпущу, черт с тобой, пускай течет». Ты наливаешь свежей воды, помешиваешь тяжеленным веслом и пробуешь кислотность, держа в корявой руке лакмусовую бумажку. В это время в цехе, на другом конце, что-то нарушается в работе вакуум-насоса, и внутри плоского аппарата начинает выть: «Ку-да те-е-е-бя у-нес-ло-о?» Ты бросаешь все и мчишься туда.

От Дерягина ты всегда ждешь подвоха; во всяком случае, он обладает способностью появляться в самые невыгодные, уязвимые для тебя моменты. Хорош ты будешь, если он при Лене примется тебя отчитывать! Однако не запретишь же начальнику приходить в свой цех!

В сто раз неприятнее визиты Николая Никандровича Хорлина, заведующего лабораторией. По службе ему нечего делать в цехе, он просто приходит к Дерягину. За длинный рабочий день у него, видно, немало выпадает свободных минут, он и приходит прохладиться, отвести душу с родственной душой (его выражения). Дружба с Дерягиным у него на почве многолетнего преферанса и привычки к сплетне, к словотрепу. Они удивительно похожи друг на друга отточенной вежливостью, за которой скрывается презрение.

И ты, Борис, стал мимолетным объектом хорлинской презрительной вежливости. Привет, привет, как выполняется план, запыхавшийся и неимоверно потный юноша? Плечо его дергается, тонкие губы извиваются пиявочкой-усмешечкой. Ты для него вроде живого аппарата. Ничуть не стесняясь, он может в самый разгар твоей гонки болтать с Дерягиным десять минут, двадцать, полчаса на самые сокровенные для них темы: «Кеша, знаешь, что ответила мне эта аппетитная бабель?», «Музицировали целый вечер, самое мое любимое играли… но пианист нужен с другими руками, не с сосисками вместо пальцев. Вообще наша Нина Анатольевна — свиное сало в больших количествах. Найти бы нам другого партнера», «Вчера, милок, ты был бесподобен, такое сотворить в мизере…», «Да, я тебя реже навещаю, ты верно заметил. Обе девочки очень ничего… Особенно Леночка. Незабудочка! Не забудешь такую… Зубы, скажу тебе… Полная невероятность!»

Ты и выдал Хорлину «невероятность»! Мыл как раз перегонный аппарат и шарахнул в его сторону струей пара. Старый козел подскочил на целый метр, куда только девался важный вид. Когда пришел в себя, принялся отчитывать: «Какой же вы недотепа-перетепа, чрезвычайно молодой человек! Можете погубить, ошпарить, изувечить, как бог черепаху». Дерягин, понятно, тоже сделал замечание: «Офона’ели, батенька? Нача’ства не замечаете». И каждый раз потом Дерягин вынужден делать тебе замечание, поскольку ты припасаешь для каждого визита Николая Никандровича Хорлина какую-нибудь неприятность.

Впервые в твоей жизни ты, добрый парень, возненавидел человека так люто, остервенело, до внутренней дрожи, едва находя в себе силы сдержаться и не ударить, не ошпарить, не изувечить этого типа.

— Это классовая ненависть, — определил Ваня, заметивший, что ты не переносишь Хорлина. По мнению Вани, Хорлин — чуждый элемент. Ваня прочел в газете о чистке в Цекубу и удивлялся, что под личиной ученых так долго могли скрываться фабриканты, царские министры и чиновники.

Ты и понятия не имел: какая такая Цекубу? Ваня объяснил: центральная комиссия по устройству быта ученых. Эту комиссию создали, чтоб заботилась об ученых, ведь разруха была в стране и голод. Теперь комиссия в целое учреждение разрослась, и всякие бывшие субчики сумели найти себе теплое местечко. Ваня понять не мог: неужели классовая ненависть раньше не подсказала, кто настоящий ученый и кто настоящий чуждый элемент?

— Ну, а Хорлин? — спросил ты. — Он ведь специалист, и очень большой, говорят.

— Те, из Цекубу, тоже считались большими учеными, — отвечал Ваня. — Ты же чувствуешь к нему классовую ненависть, она не обманет.

Классовая? Тебе трудно было раздумывать о Хорлине, начинало сразу колотить от злости. Вроде ты невзлюбил его еще до поступления Лены в лабораторию, значит, классовая ненависть подсказала. Хотя, честно признаться, особенно люто ты возненавидел его с тех пор, как он позволил себе в твоем присутствии произнести поганенькие комплименты Лене, твоей светлой Лене.

«Тип с дрыгающим плечом» (вы все звали его так) зашел однажды вместе с Дерягиным в цех, и — что поделаешь? — это совпало с приходом Лены. Хорлина словно током пронизало, он заюлил, заерзал, затанцевал.

— Чудесная фея химии, нежная Лиле́я… Можно забыть всю мерзость места, где появляется такая красотка.

Ты был готов выгрузить на его аккуратнейшую прическу, на его белую сорочку под наутюженным халатом, на его холеную, бритую, пудреную испитую рожу целый чан горячего черного эфира. Пришлось ограничиться сжигающим взглядом и окриком: «Не мешать, ошпарю!» Хитрому «типу» было достаточно намека, он заметил сразу твое неравнодушие к Лене и мгновенно выбрал способ наибольшего уязвления, способ мщения. «Пойдемте отсюда, моя радость. Здесь вам не место. Тем более, — презрительный двойной толчок плечом, — что у этого юного чумазея абсолютно дрянные руки. Вполне способен ошпарить».