Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Выкин из техники безопасности изредка напоминал — работать в резиновых или брезентовых рукавицах, напоминал неуверенно, больше для формы. Разве в рукавицах можно работать? Руки словно связаны веревкой. Вон Аркашка Фиалковский совершенно не снимает рукавиц, бережет руки, так от него работы и не жди. В цехе сублимации над ним все женщины смеются.

У химиков руки, видно, и должны быть такими, ничего не попишешь, приходится с этим мириться, как и с запахом, и стараться не обращать внимания. Беда в том, что за пределами завода другие сразу обращают внимание. В трамвае, в любом помещении, даже на улице руки и ваша пахучая атмосфера быстро становятся объектом наблюдения, сочувствия и чаще всего насмешек. В пору сидеть дома и никуда не ходить, будто не человек ты и тебе не хочется хоть немного развлечься. Тут еще у Бориса и Вани изменился цвет волос: они сделались желтыми. Стричься наголо жаль, и ходить с желтой башкой тоже радости мало. Пряхин утешил: нужно в цехе носить кепки, и натуральный цвет волос вернется месяца через три. Ничего себе!

Помнишь, Борис, ваши культпоходы в театр, в сад «Эрмитаж» или в парк культуры? Один раз вы нагрянули в кафе в Столешниковом переулке и ушли оскорбленные: вашу компанию высмеяли за аромат, люди кричали, что они из-за вас должны надеть противогазы, однако тогда невозможно есть пирожные.

А помнишь, как вы ходили на Утесова? Галя Терешатова, по обыкновению, достала через брата контрамарки, и вы обрадовались случаю собраться и побыть вместе (школа оставалась позади все дальше и дальше!). Сбор был возле кино «Уран» на Сретенке (почти все жили в районе Сретенки, Первой Мещанской и Трубной), и потом вы пешком перлись от Сухаревки по Садовой до самой Триумфальной площади. Кроме тебя и Лены были Аркадий с Мариной, Галя и, конечно, Ваня, Яшка Макарьев, Костя и Женя Каплин.

— Ребята, отец говорил: у них в Моссовете есть проект снести ко всем чертям Сухаревку, — сказал Костя, он все оглядывался на далеко видную розовую башню. Все обернулись и стали глазеть на башню. Сентябрьское закатное солнце устремило к ней свои тихие, нежаркие, ласковые лучи.

— Зачем сносить? Смотри, какая красивая!

— Мешает. Торчит, загораживает весь проезд, тут больше всего жертв уличного движения. И спекулянты вокруг башни не унимаются.

— Брось ты, Костя, нашу Сухаревку не снесут. Невозможно!

— Решат и снесут. Вон решили же вместо Симонова монастыря устроить Дворец культуры.

— Сравнил! Совсем другая опера: Дворец культуры вместо кошмарного очага мракобесия.

— Слушайте, граждане, забыла вам сказать: вчера я случайно видела на улице Рабиндраната Тагора. — Марина с торжеством оглядела товарищей. — Идет, представьте, маленький гном, сплошная белая борода. Рядом — красивенькая девушка, завернутая в простыню и босиком. Сзади, конечно, толпа.

— Красивенькая, босиком — это жена, говорят, — пояснила Галя.

Друзья обсудили приезд маститого индуса, подвергли сомнению сплетню о молоденькой. К этому Ваня добавил: в Индии продолжает расти революционное движение, которое англичане подавляют жестокими мерами.

На смену Индии пришел неизбежный разговор о заводе. Лена и Марина рассказали, какие анализы приходится делать, как это интересно. Яшка ругался, ему все подряд не нравилось, хотя он стажа-то пока накопил всего две недели. Аркадий поддакивал и Марине и Яшке.

Борис и Ваня смеялись над своим начальником цеха Дерягиным: они узнали, почему дотошный, въедливый Дерягин в конце смены вдруг ни на что не обращает внимания и секретничает наедине с собой в уголке (там у них нечто вроде цеховой лаборатории). Их сменщик — славный дядька Дрожжин — раскрыл секрет дерягинских манипуляций. Оказывается, уходя домой, начальник обязательно посасывает спиртик прямо из бутылки с помощью длинного узенького резинового шланга.

— Неужто дует денатурированный? — удивляется Марина.

— Другого на заводе нет. Люди привыкают, втягиваются.

— А как же он не боится? Увидят.

— То-то и оно-то, что Дерягин приспособился. Взять спирт с собой в посудине опасно, обнаружат, а так он проносит зелье в желудке — незаметно. Только действуй с умом, принял порцию и быстро, деловым шагом уходи, пока тебя не разобрало. Самое главное — суметь без канители миновать проходную, вежливо распрощаться с вахтершей тетей Шорой.

Дрожжин обратил внимание: когда Дерягин уходит с завода, его ничем не остановишь. Коли он тебе непременно нужен, останавливай его за проходной, когда он больше уже не торопится. Само собой, не удивляйся, что вид у него необычный: розовый, добродушный, он даже не прочь поболтать.

— Теперь и мы будем приобщаться! — хохочут ребята.

— Алкоголики несчастные!

Галя пожимает плечами:

— Только о своем заводе и можете, хватит вам! Не всем ведь интересно.

Костя посмотрел и удивился: шли сплошь заводские, одна Галя посторонняя. Значит, завод почти вытеснил школу. И говорили, в самом деле, только о заводе, даже Аркадий. Вот тебе, Галя, «не всем интересно»!

Никто и не вспомнил о школе. В вашей жизни она становится все меньше, подобно Сухаревой башне по мере удаления от нее бесконечной Садовой улицей. Костя, взглянув на товарищей, вздыхает: «Вот так же скроются за горизонтом, за домами очертания моего театра, моей мечты. Я все реже думаю о нем».

…Костины одноклассники удивились, узнав однажды, что их знаменитый режиссер Костя Туфлин уже работает на заводе. Вот те на! Собирался поступать в театральное училище и раздумал почему-то. Даже от Бориса и Вани Костя скрыл: в театральное-то он поступал, только не поступил, не выдержал испытания. Все были в нем уверены: и друзья и родители. Главное, он сам был уверен, что выдержит и поступит. Важная комиссия известных и знаменитых деятелей сцены уделила ему несколько минут, послушала Чехова и Маяковского в Костином исполнении, задала ему вопросы, и по равнодушию комиссии, по тому, как известные и знаменитые заговорили о чем-то постороннем, Костя понял: провал, чудовищный, непоправимый провал.

— Знаете, в юноше безусловно что-то есть, послушаем его еще, — тихо сказал какой-то седой человек в комиссии; председатель поморщился и махнул рукой:

— Следующий.

Костя деревянными шагами гулко ступал по коридору, сопровождаемый сочувственными взглядами «следующих». Старик из комиссии сердито его окрикнул:

— Вы что, не слышите? Кричу, кричу. Я хочу вам сказать: только не отчаивайтесь. Приходите через год, и та же комиссия вас признает. Слышите? Я по лицу вижу, вы актер, человек театра. Вот мой телефон, позвоните мне, поговорим. Вы меня слышите?

Ничего Костя не слышал, хотя и кивал согласно головой. Дома родители впервые увидели у сына, всегда веселого мальчика, незнакомое и страшноватое застывшим выражением отчаяния лицо. Мать, как водится, принялась утешать: «Не волнуйся, случилось недоразумение, тебя же знает Хмельков, все уладится. Испытание можно повторить».