Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Пока я был занят своими мыслями или перекидывался отрывистыми замечаниями с сидевшим позади Виктором, водитель и Баняса затеяли веселую игру. Девочка робко тянулась к рулю и спрашивала: «Можно?» — «Нельзя», — отвечал сержант, делая свирепое лицо и ловя ее маленькую ручку своей большой загорелой рукой. Глаза Банясы блестели от счастья. Потом сержант прижимал пальцы девочки к рожку, раздавался гудок, и Баняса визжала от восторга.

— Товарищ сержант, — сказал я, — вам нравится Бухарест?

— Да, товарищ капитан. Асфальт здесь что надо.

— Посмотрите, сержант, — бухарестская телефонная станция, построенная американцами…

— Где? Здание с каланчой вроде элеватора?

— Да, пожалуй, вы правы — она похожа на элеватор.

Вот, подумал я, что-то совершенно новое и неожиданное. Сколько бухарестских остряков и фельетонистов изощрялись, придумывая сравнения для этого нелепого небоскреба, а сержант увидел в нем элеватор. Все зависит от точки зрения. Сержант смотрит на город по-своему, и, пожалуй, только эта маленькая девочка по-настоящему понятна ему и близка. С тех пор как они рядом, у него даже раскраснелось лицо. Играя с ней, он забывает о войне, и ему сейчас очень хорошо жить.

А вот тебе плохо, сказал я себе. Плохо потому, что у тебя все еще нет определенной точки зрения на то, что ты здесь видишь. Ты все еще живешь в двух планах, и тебя ошеломляет несоответствие между тем, что ты видел здесь в юности, и сегодняшним днем. Ты все еще не можешь привыкнуть к разнице времени: время, которое ты помнишь, и время, в котором ты предаешься воспоминаниям. И ты не можешь решить, что сейчас происходит: возвращение в прошлое или последнее с ним прощание…

— Вот идет Флориан, — сказал Виктор, когда мы остановили машину у входа в Чишмиджиу. Я поднял глаза и увидел, как из парка выходит человек с высоко поднятой головой. Он шел сквозь толпу, ни на кого не глядя. За годы, что я его не видел, он располнел и даже показался мне теперь выше ростом. Но это, несомненно, был Флориан, наш писатель, который хотел все испытать, чтобы написать роман, в котором будет только правда. Сейчас я услышу, что он стал маклером или мануфактуристом, подумал я, вглядываясь в его лицо. Он хорошо одет и, судя по всему, занят важными делами. Он и теперь что-то обдумывает, улица и толпа его раздражают. Сейчас я услышу его историю, еще одну историю, полезную для моего воспитания.

Я ждал, что скажет Виктор, но, так как он молчал, я спросил сам:

— Чем теперь занимается наш писатель?

— Пишет, — сказал Виктор.

— Да что ты! — Я сразу повеселел. — Он действительно стал писателем? Что он пишет?

— Не знаю. Я не читал.

— Ты не встречаешься с ним? Он переменил свои убеждения?

— Нет. Он остался попутчиком, каким был всегда. Теперь у него есть деньги, и он порядочно помогает МОПРу. Но я МОПРом не занимаюсь. — Флориан шагал мимо, не видя нас, хотя и смотрел в нашу сторону. — Алло, Флориан!

Узнав меня, Флориан искренне обрадовался. Мы разговорились, и я сразу же заметил, что он не задает никаких вопросов. Когда-то он мучил меня своими вопросами, а теперь, когда мы встретились после стольких лет, вопросы задавал только я. На его располневшем, по-прежнему добром лице играла улыбка человека, который занят важными соображениями и далек от собеседника.

— Как ты поживаешь, Флориан?

— Хорошо.

— Как тебе нравятся последние события, Красная Армия?

— Я ее не видел…

— Что? Ты не видел войска, проходившие через Бухарест??

— Я поздно вышел из дому. У меня не было времени…

— Как ты мог пропустить такое зрелище, Флориан? Особенно ты — писатель. Скажи, ты и в самом деле стал писателем?

— Я написал два романа. Заканчиваю третий.

— Помнишь, когда-то ты хотел написать о нашем поколении, роман должен был называться «По волнам жизни». Потом ты изменил название на «Зеркало жизни»…

— Он вышел под другим названием, — сказал Флориан и улыбнулся. — Он называется «Такова жизнь».

— Там описаны, наверное, Старик, Раду, Дим и все товарищи?

— Нет. Они не вошли.

— А парень, который пришел в лес, хоть и был смертельно болен?

— Нет.

— Кого же ты описал? Ты ведь говорил, что нужно писать правду, только правду.

— Я пишу правду, — сказал Флориан. — Мои переживания, мои чувства — разве это не такая же правда, как наши массовки или смерть Боти? Парня, которого ты вспомнил, звали Ботя…

— Да, но ты говорил, что надо наблюдать жизнь и описывать ее такой, какая она есть. А сегодня ты даже не вышел на улицу посмотреть на вступление Красной Армии.

— У меня не было времени. У меня нет времени для наблюдения объективной жизни.

— Понимаю — ты пользуешься свидетельствами других людей?

— У меня мало времени для общения с людьми.

— И ты пишешь романы?

— Вот именно, — сказал Флориан и рассмеялся. — Именно потому, что я стал писать, у меня нет времени. Я встаю в шесть утра и пишу до часу, иногда до двух или до трех. Пишу, пока не исписываю положенное количество страниц. Иногда у меня ничего не получается. — Он сделал паузу, плотно сжав губы, и лицо его приняло усталое выражение. — Ты даже не представляешь себе, что значит иметь перед собой чистый лист бумаги, на котором можно написать все что угодно. Счастливое, неистовое вдохновение, порыв — все это обман. А факты жизни, наблюдения — материал, воск, из которого можно лепить что угодно. Главное тут — работа. Искусства нет, есть выражение, а выражение — это работа, пот. После работы я так устаю, что должен полежать. Потом я обедаю и отправляюсь гулять. Вечером я перечитываю то, что написал утром, и начинаю делать поправки. Так каждый день. Без воскресных дней. У меня нет ни одной свободной минуты. Я нигде не бываю и ни с кем не общаюсь.

— А дома? У тебя есть жена, дети?

— Семья требует внимания, а у меня так мало времени. Я написал только два романа…

— Сколько же ты собираешься написать?

— Не знаю, — сказал Флориан. — Может быть, десять. Может быть, один из них будет настоящий, и мне удастся выразить в нем себя. Ведь я не вправе повторять других. Все, что было до меня, — запрещено. Все писатели мира, все великие книги, все образы, которые когда-либо создавались, — все это табу. Я должен их игнорировать и вместе с тем помнить — чтобы невольно не повторить уже известное. Если я напишу десять книг, может быть, одна будет настоящей. Мне уже тридцать два года, так что времени осталось мало…

Я смотрел на него и вспоминал того Флориана, которого я знал в студенческом общежитии. Я вспоминал, как он набросился на меня, когда я вернулся в общежитие, избитый фашистами: «Расскажи, что ты почувствовал, когда тебя ударили по голове, — только подробно, со всеми психологическими оттенками». Как он потом перестал доверять словам и решил, что нужно описывать только факты и поведение людей. А вот теперь он пишет, и непохоже, чтобы он интересовался фактами и поведением других. Он даже не вышел посмотреть на сегодняшнее событие, потому что был занят — он писал. У него нет свободной минуты, нет времени жениться, нет времени жить, потому что он пишет о жизни…