Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Флориан дал нам адрес товарища, который знает, где найти Раду. Нужно поторопиться, чтобы застать его дома. Но всю дорогу сам Флориан не выходил у меня из головы. Он собирался выразить мир, но теперь претендует только на выражение самого себя. Ему казалось, что он может все испытать и все узнать, а когда он сел за работу, выяснилось, что он знает только самого себя. Это и есть суть литературы? А что я знаю о литературе? В те годы мы не очень-то интересовались литературой. Мы хотели переделать мир, а литература его только описывала. Да и то не всегда ясно и правильно. Мы спорили о Жиде, Лафкадио, Кестнере. Это было интересно и всегда неопределенно. «Цемент», «Дневник Кости Рябцева» были яснее. Тут чувствовалась цель, которая была нам понятна и близка. Но в этих книгах изображалась чужая жизнь. Куда нагляднее казались нам индексы падения выплавки стали в США. Флориан думал, что можно и в литературе достичь такой же ясности, и ничего у него не вышло. Справедливости ради не стоит упрощать. Я ведь не читал его романов. Может быть, в них что-то есть. Может быть, он что-то понял. Может быть, он знает, что произошло в этом городе, который как будто не изменился. Все, что я помню, не изменилось, улицы, скверы, памятники, вид толпы — все такое же, каким я это оставил, только люди не те.

Пронизанный солнечным блеском город становился все более неподвижным и жарким, толпа схлынула с улиц, но мы еще долго плутали по ним, пока не обнаружили наконец Раду в одном из райкомов компартии. Раду сидел один в пустой комнате, маленький, неприметный человек в облегающем светлом костюме, который делал его еще неприметнее. На нем были новые крепкие бутсы, как и полагается партийному работнику, у которого много явок в разных концах города. Лицо его постарело, но глаза остались прежними — веселые черные глаза с озорным мальчишеским прищуром. Мы обнялись, ощущая близость и радость встречи, но еще не успели друг другу слова сказать, как его позвали на совещание.

— Сколько оно может продлиться? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Раду. — От десяти минут до трех часов.

— А нельзя опоздать?

— Конечно, можно. Но мы только начинаем привыкать к легальной работе и новым товарищам, которые не знают подполья. Я не могу нарушать порядок. Я должен подавать пример.

Он все-таки нарушил порядок и послал Виктора с объяснительной запиской к товарищу, который проводил совещание. Когда мы остались наедине, Раду сел за стол, посмотрел на меня, хитро прищурившись, как в былое время в общежитии, и сказал:

— Ну-с, товарищ полковник…

— Я не полковник, Раду.

— Ты будущий генерал, — значит, будешь и полковником. Расскажи, как тебе удалось стать героем?

— Сначала ты расскажи, как тебе удалось остаться в живых.

— Ах, да, — сказал Раду. — Сейчас все расскажу.

Но он ничего не рассказал о себе. Он рассказывал обо всех, кто приходил ему на ум, только не о себе. И он и я — оба знали людей, которые считались «попутчиками», мы помнили, как один врач разрешил устроить в своем кабинете склад нелегальной литературы, но говорил, что он не согласен с программой партии по шести пунктам. Раду рассказал, что во время войны попутчик этот попал в концентрационный лагерь и разделил судьбу старых партийцев, хотя до последнего дня не переставал утверждать, что он принципиально с ними не согласен.

Мы помнили и таких, кто в студенческие годы были всецело поглощены своими занятиями. И молодых людей побогаче, которые прожигали жизнь и не вылезали из ресторанов. С ними тоже случились удивительные вещи. Одни не вернулись с фронта, другие вступили в движение, двое погибли в первом партизанском отряде, в Карпатах.

Потом мы вспомнили и демократов, не пожелавших вмешаться в дело о массовке, журналистов с улицы Сэриндар, адвоката, который просил у нас денег, чтобы дать взятку военному прокурору. Бывший министр-экономист, маленький, похожий на обезьяну, который вздыхал: «Ах, молодость, молодость!» — его уже нет в живых, сказал Раду. Железногвардейцы расстреляли его в дни своего торжества. Те, которым он симпатизировал? Да, те самые, про которых он говорил, что они ошибаются и бушуют, а на самом деле они славные ребята, движимые романтикой молодости, жаркой юношеской кровью.

— А второй? — спросил я.

— Крестьянский деятель, который все болтал о «крестьянском государстве»? Я видел сегодня его белые крестьянские штаны на шоссе Киселева — он был в официальной делегации политических партий, вышедших встречать Красную Армию.

— А я видел у заставы Розику…

— Ну, Розика — это еще ничего. Розика всегда болтала о Красной Армии. На шоссе Киселева стоял один тип, отчаянный скептик, он никогда ни во что не верил, а теперь стоял с плакатом: «Мы вас всегда ждали!»

— А что все-таки случилось с Неллу?

— То, что и должно было случиться.

— А Дим?

— Дим всегда был сумасшедшим. Не будем говорить о Диме.

Я видел, что Раду чувствует себя свободно и легко, когда мы говорим о далеких знакомых, но ему становится не по себе, как только мы вспоминаем близких товарищей. Я понимал, что он чувствует. Слишком много погибших, слишком много арестов, истязаний, иллюзий. Он всегда питал настоящую нежность к своим «связям» в движении. Он давал рекомендацию Паулю, когда его принимали в нашу ячейку, и вот Пауля нет в живых; он же убеждал вечно колеблющегося Долфи, и тот погиб в последнюю минуту, накануне свободы. А Неллу стал лавочником. Но ведь я тоже был учеником Раду, и мне хотелось поскорее вернуть его к той поре, когда мы спали на одной койке в четырнадцатой комнате студенческого общежития, когда вместе заседали в «ресорте» и вместе скрывались от ареста.

— Когда ты наконец расскажешь о себе, Раду? Что было с тобой все эти годы?

— Со мной ничего особенного не было. Меня арестовали в тот самый день, когда Антонеску приказал румынским войскам перейти советскую границу, и освободили на другой же день после того, как советские войска перешли румынскую границу. Как видишь, все очень наглядно и просто…

Мы продолжали разговаривать обо всем на свете, но все еще ничего не было сказано об Анке. Я ждал, чтобы Раду заговорил о ней сам. Я вспоминал, как мы ждали ее вместе в нашей мансарде, как старались скрыть друг от друга, что поглядываем на дверь, как радостно щемило сердце, когда входила она — высокая, длинноногая, с бледным лицом и темными волосами, которые растрепал ветер. Не может быть, чтобы Раду не понимал, чего я от него жду.

Он понимал. И когда я в свою очередь понял, почему он сразу не сказал все, как есть, мне показалось, что мы и в самом деле вернулись к дням нашей молодости и передо мной сидит Раду, который бережет своих товарищей больше, чем самого себя. Анка стала его женой — вот почему он молчал. То же самое хотел скрыть от меня Виктор. Он ведь не верил в любовь, Виктор, вот почему он увиливал от прямого ответа — он не знал, как я отнесусь к такому известию.