Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— А ты что думаешь, Дим?

— Я тоже думаю, что Раду допустил ошибку. Надо было двинуть полицейскому ногой в пах и сразу же обернуться — тогда он смог бы отразить удар сзади. Хочешь, я покажу тебе, как это надо делать по правилам джиу-джитсу?

После всего, что я услышал, у меня не было никакого желания знакомиться с правилами джиу-джитсу, но Дим уже отодвигал секретер и кричал:

— Брось ломаться. За три урока я научу тебя основным приемам.

— Ладно, Дим, — попадешься к ним в лапы, много тебе помогут твои приемы.

— Я попадусь? — удивился Дим. — Как я могу попасться, если я бегаю быстрее любого шпика и знаю все законы джиу-джитсу? — Потом он немного подумал и добавил: — А если и попадусь, я все равно сбегу… Давай становись — прием номер один «идем со мной» — ты хватаешь его за правую руку… Будь внимателен, и смотри сюда. О чем это ты всегда думаешь, когда надо действовать!

После ареста Раду дни продолжали идти, но для меня время остановилось. В МОПРе решили, что я обязан отсиживаться дома, и, пока я часами сидел у своего окна, изучая трубы и ржавые пятна на крышах ближайших домов, я мог на досуге подумать о том, как все в мире отвратительно устроено. Когда кончились деньги, я никому об этом не сказал, перешел на хлеб, воду и гнилые огурцы, но это как раз подходило к моему настроению. Анка говорила, что, если теперь, после ареста Раду, сигуранца доберется и до меня, она будет считать себя виноватой. Она умоляла сохранять осторожность, и я скрепя сердце выполнял все ее предписания, но в наших отношениях ничего не изменилось. Да я и не хотел теперь ничего изменить: наслаждаться близостью с Анкой, в то время как Санда, Пауль и другие сидят третий месяц в тюрьме, а Раду пытают в сигуранце, было бы и нечестно и неправильно. Изредка я по старой памяти заводил с ней туманный разговор о личных отношениях: если два товарища стоят на одинаковых идейных позициях, те они должны… в общем, она ведь понимает, что я хочу сказать? Нет, она не понимала. Она смотрела куда-то поверх меня, сдерживала дрожащие губы, и я видел, что она все еще думает о чем-то своем, загадочном, все еще мучительно что-то решает для себя, а имеют ли ее мысли хоть малейшее отношение ко мне — этого я не знал.

Каждый день видел я ее теперь у себя. Когда она приходила, я подробно выспрашивал, что она делала без меня.

— Где ты вчера была, Анка?

— О, вчера у меня был напряженный день — экзамены, уроки, две явки, а вечером наши девушки затащили меня в кино…

Меня охватывало беспокойство: вчера она обо мне не думала. Прошел день, и она обо мне не вспомнила. Весь день!

Потом она не приходила несколько дней подряд.

— Я не видел тебя три дня, Анка!

— Я не могла прийти, ты же знаешь, какие у меня суматошные дни. Тебе что-нибудь нужно было?

— Нет. Я ждал тебя и вчера и позавчера…

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто так. Что ты делала позавчера?

— Многое… тебе будет неинтересно. Вот только одно — у меня была встреча со Стариком. Мы говорили о вашем деле…

Я немедленно отмечал в уме: позавчера она думала обо мне; она говорила со Стариком о нашем деле, — значит, она вспомнила и меня.

— А вчера, Анка, чем ты была занята вчера?

— Днем в библиотеке, а вечером я была на Бэрэцией в помещении, которое сняли «Друзья СССР». Там еще нет мебели, но было полно народу. Между прочим, ваше дело их очень интересует, оно ведь может быть использовано и против общества, так что они будут держать с тобой связь…

Так… вчера она тоже думала обо мне. Значит, она думала обо мне и вчера и позавчера. Мне сразу стало радостно и легко. Больше мне ничего и не нужно было — все, что я себе позволял, это подержать иногда ее руку в своей.

И вот случилось однажды так, что, когда она сидела вечером у меня, неожиданно погас свет. Вечер был теплый, раскаленные за день стены и крыши домов еще не успели остыть, и в глубоком каменном колодце нашего двора стояла такая духота, что темнело в глазах. Вскоре после того, как пришла Анка, над городом повисла грозовая туча, передергиваемая молниями без грома. В воздухе было разлито какое-то томление, ожидание, грома все еще не было, но вдруг стало так тихо, как будто, испуганные надвигающейся грозой, остановились трамваи, смолкли рожки автомобилей, перестали разговаривать люди. И вот тогда-то и погас свет в комнате. Я выглянул во двор и увидел, что электричество погасло во всем доме. Когда вспыхивали молнии, я видел лицо Анки, озаренное быстрым и в ту же секунду гаснувшим зелено-голубым пламенем, и оно казалось мне далеким и призрачным. Потеряв всякое представление о времени, мы сидели рядом и смотрели в раскрытое окно на приближающуюся грозу. Молнии вспыхивали все чаще, и вдруг комната озарилась до неправдоподобной видимости, и я увидел Анку всю — ее лицо, обнаженные до плеч руки и округлые колени, стиснутые узким платьем. Я увидел все это сразу, и все это с такой силой хлынуло на меня, что я взял ее за руки и притянул к себе. Руки у нее были холодные, но я крепко прижал ее к себе и почувствовал тепло ее тела, дыхание. В следующее мгновение раздался сильный треск, где-то над крышами прокатился первый гром, за окном все сразу завыло, заскрипело, но я уже ничего не видел, кроме приближающихся полураскрытых губ Анки. Ветер хлопнул оконной рамой и выбил стекло, но еще сильнее и отчетливее я слышал, как стучит кровь в моих жилах, как она все прибывает и прибывает, а все остальное смолкло, потонуло, погасло…

За окном шумел и плескался дождь. Он лил давно, но я услышал его только теперь. Анка лежала, положив голову на мою руку, и, так как молний больше не было, я не видел ее лица, и мне казалось, что она спит. Моя рука под ее головой оменела, но я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить спящую. Все произошло так быстро, что я не успел опомниться. И хотя я лежал неподвижно, кровь во мне все еще громко стучала, у меня все еще кружилась голова даже от запаха ее волос, затопивших подушку, и я страстно желал только одного — чтобы зажегся свет и я смог снова увидеть ее лицо. И вот наконец на одном из нижних этажей вспыхнул свет, потом слабые желтые лучи поползли и по стенам моей комнаты. Я осторожно повернул голову и вдруг увидел, что Анка не спит, а смотрит на меня и глаза ее полны слез.

У меня перехватило дыхание. Она плачет? Значит, она не чувствует того, что чувствую я? Почему она плачет? Что с ней? О чем она думает? В конце концов, что я знаю о ее чувствах? Вот она плачет. «Почему ты плачешь, Анишоара?» Она слабо попыталась улыбнуться. Восковой свет, сочившийся в раскрытое окно, разлился по ее лицу. Я смотрел на него в упор, и у меня было, такое ощущение, будто я проваливаюсь в пропасть. «Почему ты плачешь, Анкуца?» Я крепко обнял ее, и она лежала в моих объятиях неподвижная, чужая, и, когда она всхлипывала, я чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее плечи и грудь.