Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Что вам надо? — спросил я удивленно.

Женщина скривила рот в улыбку:

— Ничего мне не надо, миленький… Ты не бойся — заходи…

В комнате пахло мускусом, на секретере валялось женское белье, а на кровати спал Тудорел, обхватив руками колени и уткнувшись подбородком в грудь. Лицо мальчика было желтым, он лежал неподвижно, и казалось, что он совсем не дышит. Безжизненное лицо женщины при свете лампочки без абажура тоже пожелтело. Оно было очень безобразным и ничего не выражало, кроме ужасающего безразличия. Поймав мой испуганный взгляд, она ухмыльнулась, обнажив неожиданно ровный и белый ряд зубов.

— О, миленький, я не всегда была такая. Если бы ты видел меня раньше… — Только теперь я почувствовал, что от нее несло цуйкой. — Миленький, миленький, как жаль, что ты не видел меня раньше…

На стене над секретером висели две фотографии в рамках из морских ракушек, в форме сердца; фотографии пожелтели от времени, но все еще можно было разглядеть на одной из них кукольное лицо девушки с великолепными черными волосами; на второй фотографии рядом с девушкой стоял очень высокий офицер с подкрученными вверх усами.

— Капитан-авиатор Кристеску, — сказала женщина, и в ее мертвых глазах появились светлые точки. — Он хотел на мне жениться…

Я смущенно уставился на фотографии, а она, должно быть, решила, что я ей не верю, и принялась убеждать меня, что капитан-авиатор Кристеску действительно собирался на ней жениться. Если я спрошу в «Казанове», там все это подтвердят. По правде сказать, в «Казанове» ее вряд ли помнят — она ушла оттуда девять лет тому назад, ей кажется, что это было вчера. Все признавали, что она самая красивая девушка в «Казанове». Как жаль, что я не видел ее тогда…

Вспомнив, что «Казанова» публичный дом, я совсем смутился, а она еще больше оживилась. Капитан-авиатор Кристеску был от нее без ума. Он был такой красивый, сильный и смелый мужчина, каких теперь уж нет. Он был самый лучший и самый храбрый мужчина на свете. И летал на своем самолете не только днем, но и ночью. Он летал выше всех, быстрее всех и дальше всех, пока не разбился. Если бы он не разбился, он бы обязательно на ней женился. Если бы он не разбился, он бы и ее взял с собой в самолет, чтобы показать ей Карпаты. Но вот он разбился. Если бы он остался жив, он был бы теперь уже полковником. Если бы он на ней женился, она была бы теперь полковницей. Но вот его не стало, и после этого она уже не любила по-настоящему ни одного мужчину. Потом она заболела, и ее выгнали из «Казановы». Потом родился Тудорел, и она уже никогда больше не оправилась. И вот ей приходится теперь отсиживаться днем дома и выходить на панель только после двенадцати часов, когда на улицах темно и мужчины все пьяные. Пьяные не обращают внимания на ее лицо — у них все равно двоится в глазах. Говорят, что пьяные скандалисты и грубияны, но это неправда. Если уж говорить правду, пьяный мужчина лучше трезвого. Под мостами на Дымбовице всегда сыро и холодно, но пьяному везде уютно и тепло, — ей даже не нужно извиняться за обстановку. По правде сказать, с мужчиной можно иметь дело, только когда он пьяный. Женщине тоже легче становится, если она выпьет. Если уж говорить правду, только в пьяном виде и можно жить — когда ты трезвый, хочется повеситься. С тех пор как она ушла из «Казановы», ей все время хочется повеситься. Если бы не Тудорел, она бы давно повесилась…

Она сидела на кровати, огромная, толстая, и вся тряслась. Сквозь помятое платье я видел сморщенную кожу ее заколыхавшейся груди. На нее нахлынули воспоминания, с которыми она уже не могла справиться, и она всхлипывала и повторяла без конца: «Миленький, миленький… как жаль, что ты не видел меня раньше…» На кровати все так же неподвижно, как будто неживой, лежал Тудорел. Я смотрел то на женщину, то на мальчика, и мне казалось, что все это происходит во сне. Я видел, как женщина растирала глаза распухшими кулаками, видел, как вытянулся со стоном мальчик, и в то же время видел где-то позади них маленькую, угловатую фигуру Раду. Я слышал хриплый голос женщины и какие-то другие тревожные голоса, но не мог разобрать слов, кроме одного: «Почему?»

Утро наступило давно, а проникающие снаружи привычные звуки все еще воспринимались как во сне. Однако я уже все обдумал и, дождавшись половины десятого, отправился к Анке. Чтобы не выходить на улицу через парадное, я спустился вниз по узкой и грязной служебной лестнице, ведущей во двор. Каждый этаж имел свой запах и своих котов, подстерегающих друг друга на лестничных площадках. Здесь был особый мир уборщиц в грязных синих передниках, курьеров в фуражках с позолоченным кантом, истопников с сильными голыми руками, перепачканными углем и маслом, — мир простой, цепкий и спокойный, куда не доходила конторская суета. Но и здесь никому не было дела до меня, никто не знал о Раду и никого не волновала его судьба. Обитатели этого мира жили тем, что есть, принимали вещи так, как они есть, и ничего не ждали от будущего, а если и ждали, то, видимо, совсем не того, чего ждал я…

Женская школа-интернат, где Анка преподавала французский язык, помещалась на Раховей. У дверей просторного холла, за строгим канцелярским столом, сидела длинноволосая девица в очках, а мимо нее чинно шествовали девочки в туго накрахмаленных белых воротничках, в белых передниках и пышных бантах, прикрепленных к тощим крысиным косичкам. Лица школьниц тоже казались накрахмаленными, но, как только они сворачивали в коридор, где их уже не могла видеть длинноволосая, они сразу же пускались вскачь, толкая друг дружку и хихикая, как будто их щекотали. Анка еще не пришла, и длинноволосая предложила мне подождать. Я уселся в кресло, но не просидел и пяти минут, как с улицы вошел Марин Попа.

Я даже вскочил со стула от неожиданности. С тех пор как мы встретились на массовке, я больше его не видел. И хотя тогда, в лесу, я отчаянно ревновал к нему Анку, с тех пор как она стала приходить к нам на Липскань, я как-то забыл о его существовании. А он, оказывается, продолжает с ней встречаться, и вот он здесь, коричневый от загара, в галстуке, завязанном широким узлом, стройный, черноволосый, красивый. Я сразу же вспомнил, как он положил руку на спину Анки, и снова, как и тогда в лесу, почувствовал себя лишним, ненужным, но тут же обругал самого себя: какого черта, я ведь пришел сюда из-за Раду!

Увидев меня, Попа нахмурился: «Ты можешь подвести Анку — ведь за тобой охотятся». Я попробовал оправдаться и объяснить ему, что случилось, но он перебил меня, и оказалось, что ему уже известно об аресте Раду. «Это не оправдание. С твоей стороны безрассудство приходить сюда. Лучше тебе сразу уйти». Я был настолько ошеломлен, что даже не спросил, откуда ему известно об аресте Раду. Я был совершенно раздавлен и думал лишь о том, что Анка, пожалуй, тоже сочтет меня неопытным, глупым юнцом. Он прав — надо уходить. Вдруг я перехватил странный, иронический взгляд Марина, но тут же решил, что это мне показалось. Глядя на него, я все время чувствовал неприятное стеснение в груди. Видимо, я чувствовал то, что чувствует каждый мужчина, когда смотрит на другого мужчину, к которому ревнует, но тогда я этого не понимал. Меня беспокоило, что скажет Анка. Я думал об Анке, думал о Раду и совсем не думал о том, о чем надо было думать: откуда Марину известно об аресте Раду?