Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

В те дни, когда приходила Анка, все было иначе. Я вскакивал чуть свет. В окне холодно серело, за дверью слышны были самые ранние и тихие звуки пробуждающегося дома, и казалось, что вместе с ними в комнату пробирается нечто серое, суетливое, противное. Но в такие дни меня ничто не огорчало. При одной мысли о том, что сегодня я увижу Анку, меня охватывало нетерпение и дерзкая решимость сегодня же, не откладывая, предложить ей встретиться наедине вечером, где-нибудь на набережной или в парке, — нам нужно поговорить и многое выяснить. Что, собственно, нужно выяснять, мне и самому было неясно… Взглянув на часы, я видел, что еще очень рано, и снова закрывал глаза. Я сижу с Анкой на скамье дальней и темной аллеи Чишмиджиу, в воздухе плывет густой аромат цветов, и я говорю ей нежно и решительно: «Послушай, Анка, ты мне чертовски нравишься, я, конечно, не собираюсь разводить мещанские сантименты, но я думаю, что если два товарища нравятся друг другу, та они обязаны сделать из этого логические выводы и все такое…»

— М э й, м а д а м, г д е т ы п р о п а д а е ш ь, м а д а м?

Это хриплый, бешеный голос Диоклециана — он зовет уборщицу. Гнусный тип. Маленький торгашеский мозг, мечтающий об убийстве. Почему к фашистам охотно идут ущемленные всякого рода — калеки, истерики, уроды? На сборище Железной гвардии около университета я насчитал однажды с десяток горбунов в сапогах и зеленых рубашках, с блестящими ремнями, туго опоясывающими уродливые горбатые спины… А ну их к черту! Зачем я об этом думаю? Ведь сегодня придет Анка. Надо хорошенько обдумать, как с ней разговаривать. Сегодня я скажу ей все…

Но когда она приходила, я забывал про свои решения, суетился, краснел, и, так как мне казалось, что она охотнее разговаривает с Раду, я внезапно заявлял, что забыл дочитать одну статью из «Рундшау», садился к секретеру, раскрывал газету и мучился тем, что теперь она и в самом деле разговаривает только с Раду. Перечитывая статью в третий раз, я ловил себя на том, что не запомнил ни одного слова, и все-таки продолжал сидеть у проклятого секретера, уткнувшись носом в «Рундшау». Я не знал, что мне делать, и начинал убеждать себя, что я не виноват — просто она не обращает на меня никакого внимания. Вот уже четверть часа, говорил я себе, как ты для нее не существуешь. Она на тебя еще ни разу не посмотрела. Она — единственный человек, о котором ты все время думаешь, и вот она сидит здесь и даже не смотрит на тебя. Прими это к сведению. Пойми это. Заруби себе это на носу… И так далее, с немилосердными повторениями.

Однажды случилось так, что она пришла и я был один — Раду ушел с утра, у него была явка где-то на другом конце города. Анка явилась, как всегда, с пакетом, мы подозревали, что она приносит нам еду, купленную на собственные деньги, и запретили ей это делать, но она все равно приносила пакеты. Вслед за Анкой в комнату вошла, несмело виляя хвостом, жалкая уличная собачка. Я чуть не упал от удивления.

— Где ты ее взяла?

— Она сама за мной увязалась, — сказала Анка.

— Послушай, зачем она тебе? Что ты собираешься с ней делать?

— Не знаю. Сначала покормлю…

— Ты что — позвала ее с собой?

— Нет. Она сама за мной пошла. Она очень голодна, бедненькая…

— Не понимаю, как это так — она сама за тобой пошла? На улицах тысячи людей. Почему она выбрала именно тебя?

Анка виновато улыбнулась и сказала, что это случается с ней уже не в первый раз.

Собачка была худая и грязная, с выпирающими ребрами и побелевшими рубцами на лбу и острой спине. Она часто вздрагивала и смотрела на Анку с такой преданностью, что у меня защемило в груди. Когда колбаса и хлеб были нарезаны, я спросил Анку, давно ли она сама позавтракала. Она рассеянно ответила, что еще не завтракала.

— Как! Но ведь уже двенадцатый час, а ты встаешь в семь…

Она смутилась и сказала, что не завтракала, потому что никак не могла выкроить свободной минуты. Я спросил, часто ли с ней случается, что она забывает поесть, она грустно улыбнулась: «У меня так мало свободного времени».

Пронзительное чувство нежности и жалости охватило меня. Сразу же забыв про все свои намерения, забыв все слова, которые я так давно собирался ей сказать, я произнес длинную речь о том, как полезна еда для человека и как вредно для желудка есть нерегулярно, о том, что сознательный революционер обязан следить за своим здоровьем: он, мол, должен набираться сил для борьбы и так далее и тому подобное. Она слушала, рассеянно улыбаясь, и сказала, что действительно чувствует себя усталой, но скоро начнутся каникулы, тогда она отдохнет.

…Теперь у меня было еще одно тайное страдание, еще одна причина для беспокойства: Анка думает только о других, она может отдать свои последние деньги первому встречному, даже бродячие собаки чувствуют ее доброту и увязываются за ней на улице. И румянец у нее подозрительный — как это я сразу не заметил? Надо уговорить ее показаться врачу.

С этого дня, как только она приходила, я первым делом справлялся, не забыла ли она сегодня поесть, не верил ей и пускался в длинные рассуждения о пользе регулярного питания, отлично понимая, как все это скучно и плоско, но никак не мог остановиться. И каждый раз после ее посещения впадал в отчаяние, тоску.

По ночам я не мог заснуть, строя планы нашей будущности. Наедине с самим собой я разговаривал с ней иначе, чем днем, забывал о пользе здоровой пищи, был всегда веселым и смелым. «Пойдем куда-нибудь в летний ресторан, Анка, послушаем музыку и выпьем бутылку вина… У нас мало денег? Какого черта, стоит ли об этом думать, ты сама понимаешь, что через недельку-другую я, вероятнее всего, буду сидеть в тюрьме, а ведь мы только один раз молоды и вообще…»

Медленно засыпая, я все еще думал об Анке. Завтра.

В восемь утра: побриться, надеть свежую рубашку… «Слыхали новость? Крупное хищение в национальном банке, а господин Гиклер сказал…» — «К черту господина Гиклера, господин Паску, — я тороплюсь»… Неумытый и уже с утра счастливый Тудорел… «Почему?..» Девять тридцать: явка. Надо будет спросить, нельзя ли мне уехать из Бухареста? Хорошо было бы поехать на подпольную работу на Дунай. Хорошо было бы поехать вместе с Анкой. Цвет ее кожи напоминает айву, — когда мы приедем на Дунай, я ей это скажу. Завтра в девять вечера… Она придет в девять…

Так прошли две недели. Я помню все дни, когда приходила Анка. О тех днях, когда я ее не видел, я помню немногое, только то, что они были жаркими и тусклыми, как немытые стекла в конторских окнах нашего дома.

Если мы не ждали Анку, я прочитывал от корки до корки все газеты. Они были полны скандалом «Шкода» и Гитлером. У представителя оружейного концерна «Шкода» в Бухаресте, Селецкого, случайно обнаружили секретные документы румынского генерального штаба: чтобы получать выгодные заказы, Селецкий подкупал генералов, депутатов, членов правительства, журналистов, маршалов королевского двора и королевских любовниц. Когда вспыхнул скандал, открылись такие черные бездны гнусности и ханжества, что у одного из генералов, получавших взятки, не выдержали нервы и он застрелился, но все остальные и не думали стреляться, дружно кричали «держите вора» и так запутали дело, что уже никто не мог ничего распутать. С Гитлером, наоборот, все было предельна ясно: Гитлер устраивал погромы и военные парады, заказывал пушки (вместо масла), танки, самолеты, наручники, намордники (для демократов, коммунистов, евреев, франкмасонов, засылал убийц в Вену, Марсель, Париж, готовился к захвату Австрии, требовал Данциг, Польский коридор, Саарский бассейн, Судеты, Сибирь, Месопотамию. И после каждой его акции в дипломатических канцеляриях Запада говорили, что это в последний раз — отныне Гитлер, конечно, утихомирится и станет примерным пай-мальчиком Европы; назавтра Гитлер снова выкидывал какое-нибудь коленце, нарушал мирные договоры, угрожал Безудержными и Беспощадными Действиями Тевтонского Меча, и снова сыпались заверения, что это «в последний раз». По утрам, когда бухгалтер Паску подстерегал около уборной жильцов нашего этажа, чтобы обсудить последние новости, он все чаще говорил о Гитлере, которого называл почему-то Гиклер; растраты и хищения отступили на второй план; «Слыхали? Гиклер убил начальника своих штурмовых отрядов Рема и еще две тысячи штурмовиков! Как вам это нравится?» Диоклециан сказал, что ему нравится — Рем, вероятно, оказался евреем; писатель Бутнару сказал, что его это ни капельки не интересует — в древней истории не было никакого Гиклера…