Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Пока Раду ораторствовал, за дверью слышались голоса, в умывальне плескалась вода, в уборной тоже кто-то спускал воду, и по всем признакам я безошибочно определил, что Диоклециан заперся в уборной. Василиу в ожидании разгуливает по коридору со спущенными подтяжками, а бухгалтер Паску уже вернулся с улицы со свежей газетой и ищет, с кем бы завести разговор на свою излюбленную тему: растраты, воровство, хищения; обнаружена новая крупная растрата на железных дорогах: два миллиона украл только один начальник станции Галац — как вам это нравится? Правительство нарочно не принимает мер, чтобы упорядочить бухгалтерский учет, всюду сидят воры и растратчики, — если никто не обратит внимания на бухгалтерию, государство обанкротится, помяните мое слово…

Кто-то тихо скребется в дверь. Это Тудорел. Мать опять куда-то уходила на всю ночь и теперь спит, а он бродит по коридору неумытый, голодный и заглядывает во все двери. Я зову его в комнату, и Раду вспоминает, что у него где-то спрятана ириска. «Не давай ты ему конфет, Раду, он же еще ничего не ел». — «Я сам был когда-то маленьким, — говорит Раду, — и знаю, что конфета вкуснее завтрака. На, братец, ириску, извини, что не угощаю тебя шоколадом, но бедным выбирать не приходится». — «Кто бедный?» — спрашивает Тудорел. «Я бедный, ты бедный». — «Почему я бедный?» — спрашивает Тудорел, и Раду принимается ему объяснять: «На свете есть бедные и богатые. Бедные существуют потому, что существуют богатые, которые забирают себе все — пищу, одежду, дома. Богачи — это грабители, бедные — это ограбленные. Понимаешь? Нет, конечно, ребенку трудно понять, но ты запомни: это неправильно, несправедливо. Богатство — грабеж. Простых воров и грабителей преследуют и сажают в тюрьмы. А главных грабителей, которые сидят в банках и правительствах, пока никто не ловит и не преследует. Все очень просто. Вырастешь — поймешь. Когда все бедные это поймут, они отберут богатство у богатых, а когда не будет больше богатых, не будет и бедных. И таких мальчиков, как ты, не будет. И все дети будут получать шоколад. Вот это ты, пожалуй, и сейчас поймешь: все дети получают свою порцию — идешь в магазин, и тебе дают твою плитку шоколада. Понимаешь?» Тудорел благосклонно отнесся к этой перспективе и спросил: «А где магазин?» — «Такого магазина пока нет. Все это будет, когда люди поймут, что богатые их грабят, и начнут с ними бороться. Помни — ты всегда должен бороться. Когда все бедные начнут бороться, все изменится. В общем, все очень просто, но еще неизвестно, когда это произойдет».

— Завтра? — спросил Тудорел.

— Нет, завтра, пожалуй, еще нет…

— А когда?

— Мы не знаем, когда все бедные проснутся…

— Мама не любит просыпаться, — неожиданно сказал Тудорел.

— Эх, братец, ты еще не понимаешь…

Тудорел смотрит ему в глаза и очень старается, хотя и не знает, что ему нужно понять. Раду дает ему вторую ириску, и лицо мальчика озаряется улыбкой. Удивительный мальчик — он самое несчастное существо во всем этом доме, но всегда улыбается. Посмотреть на него — можно подумать, что ему очень хорошо. Он н е п о н и м а е т, и ему хорошо.

Как все странно! Как все чуждо, противно — этот дом, набитый конторами, этот грязный коридор с изъеденными коричневыми потеками обоями и этот несчастный, запущенный мальчик, который не понимает, что он несчастен!

Выходя из комнаты, я обязательно сталкивался с кем-нибудь из жильцов: с грубым и глупым Диоклецианом, который заговорщически подмигивал и говорил свистящим шепотом: «Да здравствует Гвардия и Капитан! Тсс!»; с крайне жалким и крайне тихим Василиу, у которого всегда был такой задумчивый, озабоченный вид, как будто он решал математические задачи в уме; иногда я видел в коридоре писателя Бутнару, бледнолицего, строгого, отрешенного от всего земного, — я слышал, как он объяснял пристававшему к нему с газетными новостями бухгалтеру Паску, что его интересуют лишь события, происшедшие две тысячи лет назад, — он пишет роман из истории древнего Рима. Иногда в коридоре появлялась и мать Тудорела, с помятым, как подушка, оплывшим, безобразным лицом.

Рассеянно приглядываясь к этим людям, слушая их разговоры, я спрашивал Раду, что он думает об их убогой, ограниченной жизни. Тут и думать нечего, отвечал Раду. Когда не будет прибавочной стоимости, когда исчезнут все классовые различия и все производство сосредоточится в руках объединенных в коллектив индивидуумов, исчезнут и все эти Диоклецианы, Паску, Василиу… Тут и думать не о чем, думать надо о том, что мы до сих пор еще не знаем, какова судьба арестованных, не знаем, сколько нам придется скрываться и когда наконец закончится вся эта проклятая история; думать надо, как нам использовать свое свободное время, как заработать деньги, чтобы не сидеть на шее у МОПРа, — вот о чем надо думать…

Днем мы опасались выходить на улицу, зато по вечерам всегда отправлялись гулять и подышать свежим воздухом. Мы шли врозь, на расстоянии десяти шагов друг от друга, — если одного из нас задержат, другой успеет уйти… Мы шли узкими, плохо освещенными переулками между Липскань и набережной Дымбовицы, потом по самой набережной от Сенатской площади вверх к улице Извор. Вода в Дымбовице черная, смолистая, кое-где она расчерчена желтыми столбами — отражением уличных фонарей, а ночной мрак над рекой — жемчужный и теплый. Нам все равно, куда пойти; но здесь, на набережной, неподалеку от единственной в городе ночлежки, встречаются на каждом шагу люди, которым совсем некуда идти: бродяги с опухшими, угреватыми лицами, босые нищие с красными лицами и мертвыми глазами.

Возле серых кирпичных домов, в которых помещались дешевые бордели, полураздетые женщины зазывали прохожих, и ночь здесь была наполнена запахами пудры, дешевых духов, приглушенными смешками и громкими циничными ругательствами. Страшно было смотреть на эти накрашенные лица, на мрачные фигуры мужчин в шапках, надвинутых на глаза, на подростков, нерешительно топчущихся на тротуаре, и на мальчиков — продавцов орехов и соленых булочек, которые вертелись тут же, все в одинаковых грязно-белых рубахах, в которых они приехали из деревень… Глаза ясные, чистые, детские, широко расширенные от жадного любопытства, от изумления перед всем тем, что они здесь увидели…

Когда у нас бывали деньги, мы заходили в какую-нибудь бодегу. Однажды мы встретили нашего соседа по этажу Василиу. В чадном дыму бодеги «деловой человек» был похож на жалкого старого одра. Увидев нас, он очень обрадовался:

— Ребята, не угостите ли меня стопкой цуйки? Случайно забыл кошелек дома… Спасибо! Noroc! Ваше здоровье… Было время, когда я и вкуса цуйки не знал. От нее теряешь ясность мысли. А я деловой человек, мне нельзя терять ясность мысли. Я не пил и никогда не терял ясность мысли. А что толку? О, если бы я жил в Америке!.. Выслушайте мою историю, ребята. Вы еще молоды, вам это полезно, все равно что сходить в музей. Если бы такой человек, как я, родился в Америке! Но я родился в Дорохой. Вам не случалось бывать в Дорохой? Паршивый городишко: сорок мануфактурных лавок и торговля сельтерской водой. Что может предпринять деловой человек в Дорохой? Первым дельцом у нас считался господин Кац. Денег у него хватало: он давал их в рост, скупал лавки у банкротов — а какой мануфактурист рано или поздно не обанкротится? Словом, грубая работа, без размаха, без воображения. А у меня были идеи. Верные коммерческие идеи: открыть в Дорохой филиал универсального магазина «Галлери Лафайетт», соорудить на берегу Молдовы плавательный бассейн с волнами, наподобие «Лидо», установить на базаре автоматы для продажи семечек… Одним словом, рискнуть ста тысячами и заработать миллион. О, если бы это было в Америке! Но это было в Дорохой… И вот прихожу я к этому самому Кацу, а он сидит и ест простоквашу. Желаю ему приятного аппетита и начинаю излагать свои идеи. Он слушает, ковыряет ложечкой в стакане и спрашивает: «В Бухаресте есть такое дело?» — «Нет». — «Ну, в таком случае оно и нам ни к чему». Излагаю ему другой проект, он снова спрашивает: «В Бухаресте это есть?» — «Да». — «Ну, в таком случае нам это ни к чему — за Бухарестом нам все равно не угнаться». И продолжает сосать свою проклятую простоквашу. О, если бы это происходило в Америке!.. Ребята, вы не могли бы заплатить еще за одну? Спасибо. Раньше я ее в рот не брал — деловой человек не должен пить, у него должна быть ясная голова. Плюнул я в конце концов на Дорохой, на господина Каца, на простоквашу и уехал в Бухарест. А что толку? Здесь еще хуже, чем в Дорохой. Там хоть был господин Кац, а здесь, куда ни сунешься, — «Акционерное общество». А что такое акционерное общество? Ребята, вы когда-нибудь видели акционерное общество в лицо? Балансы вы тоже не видели? Их печатают каждый год в газетах. Капитал — столько-то миллионов, прибыль — столько-то миллионов, подсчитано до последней леи, даже бань [53] Копейки. , дальше идут подписи: Председатель административного совета — «подпись неразборчива»; Администратор-делегат — «подпись неразборчива»; Председатель ревизионной комиссии — «подпись неразборчива». Вот эти неразборчивые подписи и кладут в карман миллионы. Разве такому, с неразборчивой подписью, нужны мои идеи? Ему нужно, чтобы никто не разобрал его подписи… Зачем им идеи, если они могут взять ключ и запустить лапу в государственную кассу? Господин Малакса берет у железных дорог заказ на оборудование на двадцать миллионов, дает взятку пять миллионов и назначает такие цены, которые дадут ему чистую прибыль восемь миллионов. Какие тут еще нужны идеи? У господина Малакса подпись разборчива — он уже никого не боится, господин Малакса — это вам не Кац из Дорохой. Господин Малакса не ест простокваши. Черт его знает, что он ест, я ведь никогда его в глаза не видел. Говорят, что он, как и Аушнит [54] Малакса и Аушнит — крупные румынские промышленники в 30—40-х годах. , — рыжий. Они будто бы все рыжие. Не знаю. Одно я знаю: им наплевать на все идеи, раз они могут распоряжаться казной. О, если бы я жил в Америке!.. Ребята, скажу вам по секрету: как раз сегодня у меня мелькнула одна идея. Верное дело. Я взял бы и вас в долю, вы можете получить тридцать процентов чистыми и выйти из дела через два-три дня. И для этого нужны всего лишь какие-нибудь полторы тысячи лей. Подумайте, ребята, — рискнуть полутора тысячами и заработать десять тысяч… Что? Нет, нет, не надо ничего объяснять, я все понял — у вас нет полутора тысяч. А тысяча у вас найдется? И пятиста не наберется? Хорошо. Не говорите больше ни слова. Дайте сто лей — я не ел со вчерашнего дня. Что? У вас остался один пол? [55] Монета в 20 лей. А еще за одну рюмку вы заплатите? Костикэ, еще одну… Noroc! Ваше здоровье. Хорошая цуйка у Костикэ — от нее теряешь ясность мысли… Отличная цуйка… Она сокращает жизнь… Ваше здоровье… О, если бы я родился в Америке!..