Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я бесцельно и тупо бродил по улицам. Чтобы как-нибудь отвлечься, присел к столику, выставленному прямо на тротуаре, у дверей какой-то бодеги. Официанты в белых куртках разносили пиво: толстые граненые цапы [42] Пивная кружка. , пузатые бочкообразные халбы [43] Двойная кружка. , истекающие белой пеной. Окна бодеги раскрыты настежь, там, в помещении, тоже полно народу, возбужденные голоса, смех, звон посуды и прерывистое шипение автомата, накачивающего пиво в кружки.

— Н е б е г и! Н е л ь з я б е ж а т ь!

Я вздрогнул, оглянулся и увидел мальчика лет пяти, который бродил между столиками: он был очень толстый, но очень живой и ко всему любопытный. Его мать, тоже излишне толстая и уже утомленная своей нездоровой полнотой, сидела у раскрытого окна бодеги, пила пиво и не спускала глаз с мальчика.

— Н е с т о й н а д о р о г е. С л ы ш и ш ь? Н е л ь з я с т о я т ь!

Мальчик удивленно посмотрел на мать и нерешительно перешел на другое место. Я отвернулся. О чем я думал? Да, о Викторе. Так вот он каков… Он был похож на героя любовного кинофильма. Черт возьми, Виктор, разыгрывающий сцену «муки любви», он, который всегда уверял, что любовь — это буржуазная выдумка и вообще… Ладно, не будем прятаться за спиной Виктора. Виктор — это теперь предлог. Предлог для того, чтобы думать об Анке…

— Н е с т о й н а д о р о г е, т е б е г о в о р я т! Н е л ь з я с т о я т ь!

По голосу толстухи нетрудно было определить, что она уже вдоволь накачалась холодным горьковатым пивом. Я посмотрел на ее столик: две пустые халбы, она пьет третью. На соседнем столе лежала кипа газет, я взял одну, наугад, раскрыл и увидел объявление: «Шопен — концерт для фортепьяно с оркестром». Черт возьми, это же тот самый Шопен, который нравится Анке! В газетном объявлении была напечатана программа концерта: «Прелюдии ре минор и ля минор… Скерцо си минор». Что, собственно, это значит? Похоже на формулу. По математике я шел в гимназии хорошо. Чушь. Это не математика. Тут надо обладать музыкальным чутьем…

— Н е ш а л и. С т о й с м и р н о. Н е л ь з я п р ы г а т ь!

Женщина кричала во весь голос. Что, собственно, она от него хочет? Бедный мальчик. Если Санда родит ребенка, интересно, будет ли Виктор на него кричать. Я представил себе Виктора с ребенком на руках. Бедный Виктор. Он так ненавидел пеленки, детские колясочки и все такое. Хорошо, если Санду выпустят и все обойдется. Бедная Санда. Хорошо, если всех арестованных выпустят, тогда прекратится охота и за нами. Тогда я смогу разыскать Анку. И пойти с ней на концерт Шопена: «Прелюдии ре минор и ля минор».

— В с т а н ь н е м е д л е н н о. С л ы ш и ш ь? Т а м н е л ь з я с и д е т ь!

Мальчик смотрел на мать и не знал, что ему делать: стоять нельзя, бегать нельзя, сидеть нельзя. Что же можно? Ничего. Все запрещено. Концерты тоже запрещены. Не будет у тебя концертов. Не будет ни Шопена, ни Бетховена, ни Брамса. Не будет ни ре минор, ни ля минор. Не будет и Анки. Ничего не будет. Проклятая жизнь. Это, как Виктор говорит, — не жизнь, а гнусное надувательство системы. Только успел познакомиться с Анкой, а видеть ее нельзя. Теперь уже окончательно нельзя. Я представил себе, как она сидит в концерте и слушает «прелюдию ре минор». Хоть бы я знал, что это такое. Хорошо было бы пробраться на галерку, послушать Шопена и встретить Анку. Хорошо было бы стать музыкантом — тогда бы я ее видел на каждом концерте…

— О п я т ь н о с и ш ь с я к а к у г о р е л ы й? Н е л ь з я б е ж а т ь!

Я посмотрел на толстуху: она заказала четвертую кружку пива и начала с самого начала: нельзя бежать, нельзя стоять, нельзя прыгать…

На углу появился мальчик с пачкой газет и квакающим голосом: «Сеа-ра» [44] «Вечер» (румынск.) . … Ултима едиция Сеара!» Настал вечер, и, как только зажглись огни, словно по команде, на тротуаре появились женщины. Они ходили взад и вперед, не останавливаясь, и одна из них, проходя мимо моего столика, кривила фиолетовый рот и старалась поймать мой взгляд. Я отвернулся. Я не хотел никого видеть. Я видел только Анку.

С этого дня в моей жизни появилось еще одно тайное, хотя уже знакомое страдание: Анка. Я мучился желанием ее увидеть, но считал это неосуществимым и неразумным, и моя жизнь все больше превращалась в борьбу с этим неправильным желанием, в непрестанное думание о нем…

Время шло быстро, значительно быстрее, чем, в «легальной» жизни: дело наше затягивалось, и в МОПРе решили снять для нас меблированную комнату. Устроить это было поручено Диму. Он работал в МОПРе, с тех пор как его отстранили от всех прочих дел по настоянию Старика. Случилось это после истории с выбитым оконным стеклом. Да, это была история, мы так и не разобрались в ней окончательно, а Дим при всяком упоминании только мрачно стискивал зубы. История была вот какая.

Однажды полиция арестовала Дима. Он ввязался в какую-то уличную драку с железногвардейцами, полицейские понятия не имели, кто он такой. Но когда его вместе с другими задержанными привезли в участок, Дим в знак протеста выбил головой оконное стекло. Полицейский субкомиссар испугался, вызвал «скорую помощь» и отпустил задержанного, даже не составив протокол. Дим явился в общежитие весь обвязанный бинтами, еле переставляя ноги, но в праздничном настроении. Он говорил, что очень счастлив: ему удалось личным примером показать всю жестокость полицейской машины. Однако Старик, узнав о случившемся, отнесся к делу иначе и потребовал исключения Дима из «ресорта». Старик сказал, что это дурацкий поступок в стиле левых уклонистов, которые вместо массовой борьбы применяют сектантские методы, — если все коммунисты начнут в знак протеста себя увечить, полиция им только спасибо скажет.

Так вот, Дим все еще ходил с лицом, похожим на бифштекс, и работал в МОПРе. Когда ему поручили снять для нас комнату, он очень быстро справился со своей задачей и назначил мне встречу в центре города, на Липскань, знаменитой торговой улице, где каждая дверь вела в какой-нибудь магазин, а каждый метр тротуара оспаривали с десяток амбулантов [45] Уличные продавцы. , лоточников и зазывал.

Было пять часов дня. По дороге — дамы в коротеньких платьях, оставлявших обнаженными колени, плечи, грудь, и в больших соломенных шляпах, хорошо закрывавших лицо, молодые люди в галстуках, но без пиджаков, и затхлая духота, и запах духов, пота, газолина, и хриплые крики, и свистки полицейских, ведущих борьбу с уличными торговцами… «Послушай, Дим, давай поскорей выберемся отсюда, — сказал я. — Куда нужно ехать?» — «Никуда не нужно ехать — я снял для вас комнату здесь, на углу Липскань и Смырдан», — сказал Дим. «Ты шутишь? Мы будем скрываться в центре города, в двух шагах от префектуры полиции?» — «А где же еще можно скрываться? — спросил Дим. — Шпики весь день рыщут на окраинах — кому придет в голову искать вас на Липскань?» Дим бодро шагал вперед, крепкий, ловкий, курчавый, точно жеребенок, и, видимо, очень гордился своей идеей.