Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

До встречи с Виктором была другая встреча, с Неллу, в маленьком грязном переулке в районе Каля Дудешть. Рядом с нами на горячем асфальте копошились дети в рваных рубашонках. От них пахло чесноком и мамалыгой, и они играли в Силе Константинеску, который убил отца и мать, — о нем писали тогда все газеты.

Я посмотрел на Неллу. Жизнь на нелегальном положении не изменила его: он был, как всегда, возбужден и болтал без умолку. Он получил известие, что полиция искала его дома, в Ботошань. О, они ни за что его не поймают. Он умеет скрываться. А вот я и Раду скрываемся неправильно. Нельзя доверять мелкобуржуазным «симпатизантам». Это оппортунизм. Если так будет продолжаться, мы неизбежно провалимся и провалим всех остальных товарищей. Во всем, конечно, виноват МОПР. О, в МОПРе еще много оппортунистов.

Солнце продолжало раскалять асфальт, дети ссорились и царапались, потому что каждый хотел быть Силе Константинеску, а Неллу продолжал говорить. Есть интересные новости. Новости просто потрясающие. На «Мочиорнице» готовится забастовка. В субботу, после получки, состоится митинг у ворот фабрики. О, это будет здорово. Мы могли бы туда отправиться все вместе…

Я робко возразил, что, если мы поедем на фабрику, нас ждет верная тюрьма. «Долг каждого революционера побывать в тюрьме», — сказал Неллу. «Зачем же мы тогда скрываемся? Ты сам отчитал меня за то, что мы неосторожны. А если ты провалишься на фабрике?» — «О, не будем говорить о провалах, — сказал Неллу, — это оппортунизм. Если мы провалимся, нас заменят другие товарищи. Так или иначе, на «Мочиорнице» зреют события. Если начнется на «Мочиорнице», потом очередь за «Дерматой», потом забастовка перекинется к текстильщикам и металлистам, и это может вылиться в массовое выступление всего бухарестского пролетариата…»

От таких слов, как забастовка, массовое выступление, революционный пролетариат, у Неллу зажигались глаза и пылало лицо. О, это будет здорово. Если только не помешают оппортунисты. Главный наш враг — это оппортунизм.

Потом он торопливо попрощался со мной, ему нужно успеть на встречу с одним товарищем, который обещал принести второй том «Капитала». Правда, он еще и первый том не читал, но обязательно засядет за него в ближайшее время. Не прозевать бы только второй том — его труднее достать, а он необходим для работы над собой. Долг каждого революционера — работать над собой. Нежелание работать над собой — тоже оппортунизм. Товарищ, который обещал ему второй том «Капитала», работал над собой в тюрьме. Если мы попадем в тюрьму, мы сможем там основательно поработать над собой…

Неллу убежал, вытирая на ходу вспотевшие очки, а детишки на асфальте продолжали играть в Силе Константинеску, и одна маленькая девочка с подвязанной щекой расплакалась и сказала, что она не хочет быть «мамой, которую убивают», но мальчишки повалили ее на асфальт и пригрозили, что, если она не будет лежать смирно, ее взаправду убьют…

Встреча с Виктором была назначена на набережной.

Я его сто лет не видел, с той самой ночи, когда мы ходили смотреть, как разлагается буржуазия. Теперь я должен был передать ему свои связи на юридическом факультете, и, когда я пришел на набережную Дымбовицы за мостом Извор, где была условлена явка, Виктора еще не было. От реки, стиснутой высокими, почти отвесными берегами, несло мазутом, она уже успела пересечь весь город, и вода была так загрязнена, что не отражала ни берегов, ни неба. Вместе с Виктором на набережной появилась цыганка с лоханью на голове. «Порумбиелу-у! [41] Кукуруза (румынск.) . — кричала она так, как будто дело шло о жизни и смерти. — Порумбиелу-у!..» Она держала свой товар, бережно укутанный тряпьем, в-старой потемневшей лохани, и все початки были нежно-золотистые и теплые. Мы выбрали два покрупнее, она посыпала их солью из мешочка, спрятанного на груди под желтой кофтой, потом снова взвалила лохань на голову и ушла, покачивая бедрами и оглашая воздух отчаянными криками: «Порумбиелу-у!..»

Мы стояли у железного парапета над рекой, жуя кукурузу и поглядывая на опалово-зеленую воду Дымбовицы. Виктор осунулся, лицо его побледнело, а суровые карие глаза стали еще темнее. Я знал, что в его жизни ничего не изменилось: ему не приходится скрываться, на массовке он не выступал, — что же с ним приключилось? Когда я рассказывал ему про наши дела, он слушал рассеянно и оживился лишь при упоминании об Аннушке и Брушке.

— Это какая Брушка, — спросил он, — та, что учится на медицинском?

— Да…

— Она тебе не говорила, какой крайний срок для аборта?

Я страшно удивился и спросил, что он имеет в виду: почему, черт возьми, Брушка должна просвещать меня насчет абортов?

— Да это я так, вообще… — сказал Виктор. У него было сконфуженное мальчишеское лицо. — Расскажи, какие у тебя связи на юридическом факультете?

Я начал ему рассказывать все по порядку, он слушал, все еще жуя початок, хотя на нем уже не осталось ни одного зерна. Когда я спросил, зачем он это делает, он выбросил кукурузу в Дымбовицу и, глядя, как мутно-грязная вода уносит изжеванный початок, неожиданно спросил:

— Ты еще увидишь Брушку?

— Не знаю. А что?

— Если увидишь, спроси все-таки про аборт. Она на четвертом курсе и должна знать: какой крайний срок?

Я снова удивился и потребовал, чтобы он объяснился мне по-человечески. Он сказал:

— Ладно, тебе я скажу — все дело в Санде.

— Но ведь она арестована…

— Вот именно, — сказал Виктор. — В этом-то и вся беда.

— А разве она…

— Ну да. Мы давно вступили в свободное сожительство, без всякого там мещанства и вообще…

— Да, без мещанства — знаю. Она ведь не только с тобой…

— Что? — спросил Виктор и схватил меня за руку. Он весь потемнел и до боли сжал мою руку.

— Ты ведь сам говорил — помнишь, когда мы ехали в лес на массовку? Ты говорил, что Санда товарищ и Лилиана товарищ… — Он все сильнее сжимал мою руку, и я промямлил: — Я думал, что вам обоим все равно… поскольку любви нет и вообще…

— Все это ерунда, — сказал Виктор и отпустил мою руку. — Мы, конечно, оба сторонники свободной связи, но были счастливы, только когда были вместе. В той мере, конечно, в которой счастье возможно при капитализме. А теперь я ума не приложу — что делать?

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь. В общем, старушка беременна. Если бы ее не арестовали, все бы устроилось — доктор Стериу обещал помочь, он товарищ. Ну, а теперь он говорит, что, если ее не выпустят в ближайшие дни, будет поздно. Аборт можно делать только в первые восемь недель. А у нее уже восьмая неделя. — Он вздохнул. — Вот она, проклятая система!

После этого разговора я немедленно вспомнил Анку. Я старался думать о Викторе и Санде и все время видел перед глазами Анку.