Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

«И один цыган. Ей-богу, цыган. Кажись, Петро Турку сын…»

Хромой подошел вплотную к Петруцу и осветил его фонарем.

«А ты как сюда затесался? Твой батька хоц [40] Вор (молдавск.) . , и ты хоц — чегой-то тебе на том берегу надо? И цыганам правды надо?»

Петруц ничего не ответил, но при свете фонаря я увидела у него на лбу блестящие капли пота. И когда я увидела, что Петруц весь взмок от пота, хотя в сторожке было холодно, как на дворе, я подумала, что он понял что-то страшное и испугался. С этой минуты я тоже поняла, что все погибло, но почему-то не почувствовала страха.

«Да-а! — задумчиво протянул хромой и, обернувшись к своему подручному, сказал грубо и отрывисто, тоном, не терпящим возражения. — Кончай цирк! Отправляй! Не канителься!»

«У нас это — живо! — сказал тот и, схватив за руку Леню Когана, потащил его к двери: — Тихо… Идем…»

«Куда?» — беззвучно спросил Леня.

«Как так куда? А ты куда собрался? Туда я тебя и отправлю. — Он рванул пальто Лени и приказал: — Снимай!.. Там тебе будет тепло… Снимай пальто. Снимай боканчи. Снимай пиджак. Тихо… Ты ж в рай собрался. В раю завсегда тихо и тепло». Он начал снимать с Лени пальто и пиджак, потом вдруг остановился и выругался: «Ох, лопни твои глаза — это же решето!» Леня Коган был одет во все старое, обтрепанное, перешитое для него после того, как из этой одежды вырос старший брат, и человек, назвавшийся Тихим, вертел его во все стороны и хрипел: «Куда твоя нация деньги девает? Банки ограбили, а пиджака нету?»

«Кончай базар!» — приказал хромой.

«Сейчас, сейчас, у нас это — живо», — бормотал Тихий, подталкивая Леню к выходу. Леня шел к двери как деревянный, неуклюже ставя ноги на обледеневший, запорошенный снегом пол. И мы тоже стояли все как деревянные, и смотрели на Леню, и слушали, как ветер шуршит камышом в дырявой крыше. Потом снаружи раздался выстрел, громкий и все-таки как будто приглушенный, и сразу же после этого мы услышали всплеск, словно что-то тяжелое упало в воду… Я как сейчас слышу этот выстрел и всплеск воды и вижу лица своих товарищей, как будто оцепеневшие, мертвые и все-таки живые: искривленное судорогой лицо Бориса, белое как бумага лицо Жени, мятое, дубленое лицо Петруца и все еще закутанное в шерстяной платок лицо Димы Гринева.

«Отправил?» — спросил хромой, когда в дверях появилась согнутая фигура его помощника.

«Прямым сообщением», — сказал тот, подошел к Петруцу и положил ему руку на плечо.

«Нет, нет… не надо!» — Петруц весь трясся от беззвучных рыданий.

«Да ты чего… Я ж тебя не трону — я тихий… Не шуми…» Он обнял Петруца за плечи и повел к двери, приговаривая тихим, почти ласковым голосом: «Ты чего испугался, цыган?.. Я тебя и раздевать не стану — так отправлю. У тебя ж ничего нету — и штанов нету… Тихо… Эх ты, бегун… Нация твоя веки вечные в бегах, летом и зимой, днем и ночью все в бегах, а толку никакого… А ты куда бежать собрался — за штанами? Сейчас побежишь. У нас это — живо. У нас по крайности — прямая сообщения… Тихо…» И снова снаружи раздался выстрел, потом снова послышался всплеск, и мы все еще стояли не шевелясь, и только из помертвевших от страха, расширенных глаз Жени потекли слезы.

«И этого угомонил?» — спросил хромой, когда второй вернулся.

«В самую душу», — сказал тот и посмотрел на нас мутными выпученными глазами, видимо соображая, чья теперь очередь.

Ближе всех к нему стоял Боря, теперь была его очередь, и он это понимал. Тихий быстро снял с Бориса пальто, пиджак, башмаки. Потом повернул его спиной и, подталкивая длинным дулом револьвера, повел к двери, где все еще стоял хромой с фонарем, — видимо, на тот случай, если кто-нибудь из нас попытается убежать. Но и теперь никто не сдвинулся с места — мы смотрели на Борю. Он был худой, неуклюжий подросток, и, когда он остался в рубашке, даже при слабом свете фонаря видны были его большие позвонки и худые ребра.

Когда Тихий вывел Бориса, я посмотрела на Диму Гринева. Я все еще стояла в каком-то странном оцепенении, как после тяжелого сна, когда знаешь, что уже не спишь, но не можешь пошевельнуться. И все-таки я все ясно понимала, знала, что теперь настал черед Димы Гринева, и смотрела только на него. Оттого что он потерял очки, а в избе было темно, Дима ничего не видел и стоял растерянный и жалкий. Я смотрела на его маленькую фигурку, и мне казалось, что он оледенел от страха и не сможет сделать ни одного шага. За стеной еще не успел прозвучать очередной выстрел, как Дима вдруг взмахнул руками в белых варежках, как будто хотел за что-то уцепиться, я подумала, что он сейчас упадет, но он не упал, а подскочил к хромому, вырвал у него из рук фонарь и бросил наземь с криком: «Бегите!»

И этот крик разбудил меня. Я схватила за руку стоявшую рядом Женю, рука была горячая, влажная от пота, и вокруг нас была густая темнота без дна, и где-то рядом тяжело сопел хромой, который вцепился в Диму и катал его по полу, но я была спокойна и расчетлива — я совершенно точно знала, что мне теперь нужно сделать: броситься на выручку Димы бесполезно, хромой и тот, второй, намного сильнее нас, нужно выбраться из сторожки и закричать. Сначала нужно подождать, пока тот, второй тоже ввалится в избу, — здесь совершенно темно, здесь он нас не сразу увидит, а если мы выбежим раньше времени, он может задержать нас у дверей. И я крепко стиснула руку Жени и ждала, пока услышу шаги и голос Тихого, и, когда я наконец услышала совсем близко: «Тихо… дьявол четырехглазый», я бросилась к двери и не ошиблась — она была свободна, и мы выскочили из сторожки.

Очутившись снова на морозном воздухе, я успела заметить, что где-то там, страшно высоко в тучах, мелькнула белая луна и снова скрылась, и я даже успела подумать, что ей все равно, ей никакого дела нет до того, что здесь происходит… Мы побежали по снегу, держась за руки, и я вдруг увидела, что это не был снег, нет, вовсе не снег, и я засмеялась от радости, что это не снег, что сейчас не зима и я не нахожусь на берегу Днестра… не надо только открывать глаза, иначе я снова увижу снег и пепельно-серое, морщинистое лицо хромого и сизо-красное, потное лицо второго. Я чувствовала, что и сама вся взмокла от пота. Мне очень жарко, голова в жару, хорошо бы сейчас напиться холодной воды, но нельзя открывать глаза — только не открывать глаза, иначе снова появятся хромой и Тихий и потащат меня к Днестру. Если я открою глаза — я умру. Вот это и значит умереть — открыть глаза. Я заплакала, и это был тихий и затаенный плач, внутреннее рыдание без слез.

В конце концов я не выдержала, открыла глаза и увидела комнату с белыми стенами. Я поняла, что лежу в кровати, а рядом стоит какой-то человек, весь в белом. Когда я открыла глаза, он наклонился, волосы его свесились на лоб и чуть не коснулись моего лица. Я посмотрела ему в глаза и узнала его — это был Лева. Я узнала его сразу, хотя мы были едва знакомы и я совсем не понимала, где я нахожусь. Лева учился на медицинском, проходил практику в больнице нашего города, и вот теперь, когда я попала в больницу, он ухаживал за мной, и он был первый человек, которого я увидела, когда открыла глаза…