Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

«В Советском Союзе? — взвизгнула старуха. — Убирайся в свой Советский Союз, если он тебе так нравится! Убирайся из моего дома и дай мне дожить жизнь спокойно».

«И уйду! — сказала Женя и, увидев меня в дверях, бросилась ко мне с плачем: — Ты слышала, Аннушка? Она сама это сказала. Ты слышала?»

Пока Женя одевалась, натягивая на себя как попало теплые вещи, из кухни доносились монотонные причитания старухи. Потом она что-то опрокинула и зарыдала. Женя тоже всхлипывала и все время повторяла: «Ты слышала? Она сама это сказала. Не жалею я теперь ни капельки, что ухожу. О господи, она сама это сказала. Ты слышала?»

Теперь нас было уже четверо, а Борис ждал у своего дома, куда должен был прийти и Петруц, шестой товарищ из нашей группы. Когда мы подошли к будке сапожника на Комендантской, выяснилось, что Петруц еще не приходил. Он жил на магале, где-то в Борисовке, никто из нас у него не бывал, только Боря говорил, что знает примерно, где это, и мы решили, не теряя времени, отправиться туда вдвоем с Борей, а остальные пусть ждут на месте, — может быть, Петруц придет сюда другой дорогой.

Я знала, что Петруц из цыганской семьи, отец его ходил по базару в рваном жилете, нечесаный, небритый, с льдистым бельмом на одном глазу, настоящий цыган, который не то покупал, не то продавал что-то мужикам на базаре, но жил не в таборе, а в Борисовке. Я никогда не могла понять, как попал Петруц в гимназию, проучился он всего лишь три года, потом перестал ходить в класс, но продолжал дружить с нами, хотя никого из нас не звал к себе и сам приходил в город только вечером, когда не видно было, в каких он потрепанных штанах и что ботинки у него завязаны веревочками. Мне он всегда нравился, потому что он был тихий и у него были голубые глаза на темном красивом лице и тонкий орлиный нос. И голос у него был красивый, и он замечательно пел цыганские и украинские песни. Когда Борис начал собирать компанию для перехода через Днестр, Петруц согласился первый, но мне все-таки непонятно было, что за жизнь он ведет дома, чем занимается, и я спросила Борю, когда мы отправились в путь: «Кто все-таки отец Петруца — бочар?» — «Не знаю, — сказал Борис. — Петруц стыдится отца и очень любит мать и сестру. Он несчастный, но хороший парень. Больше я ничего не знаю».

Мы прошли всю Харузинскую, мимо закрытых мануфактурных лавок и киосков с прохладительными напитками, мимо собора с чуть блестевшим золотым куполом, терявшимся в беззвездном небе, мимо щитов с газетными афишами и шипящих газовых фонарей. Потом мы начали подниматься в гору к Борисовке, мимо обледеневших кирпичных стен каких-то амбаров и лачуг с закрытыми ставнями, мимо пустырей, где среди снега блестели кучи щебня и отбросов. Было пусто, холодно, снег скрипел под нашими подошвами, снег лежал на домах высокими шапками, и кое-где, пробивая снег, поднимался с крыш дым. Мы шли и не знали, куда идти, пока к нам не пристал какой-то парень в полушубке, с расстегнутым воротом рубашки на темной голой груди. Мы спросили, не знает ли он, где тут живет цыган-бочар, отец Петруца. Парень почему-то обрадовался и схватил Борю за руку: «Турку знаешь? Идем, идем, я покажу, прямо в дом приведу. А ты Турку знаешь?» Он дышал нам в лицо, от него несло вином, меня он, видимо, тоже принял за мальчишку, так как я была в длинном пальто до земли и в барашковой шапке, а у него самого был расстегнут полушубок — ему было жарко. Всю дорогу он шумно дышал, вертел руками и бормотал: «Турку знаешь? Идем, идем, я вас прямо в дом приведу. Знаешь Турку?»

Он привел нас к какому-то сломанному забору, во дворе в сугробах чернела хибарка, в ее окне, вырезанном на уровне земли, стоял красный огонек. Парень в расстегнутом полушубке показал на него пальцем и сказал: «Направляйтеся… Вон туды, прямо к хате направляйтеся…»

Мы подошли к хибарке, нагнулись к окошку и увидели комнату, слабо освещенную керосиновой лампой с подвернутым фитилем. На сером глиняном полу спала девушка, и желтый луч лампы лежал на ее обнаженных коленях. В углу стояла печь, от нее была протянута веревка, на которой сушилось белье.

Пока мы отогревали своим дыханием стекло и всматривались в комнату, открылась дверь в сенцы и появился человек, которого мы сразу узнали по бельму на левом глазу, — это был отец Петруца. Он вошел без шапки, в калошах на босу ногу, в рваной шинели, накинутой на плечи, а за ним шли двое молодых людей в городских пальто и серых каракулевых шапках. Мне показалось, что одного из них я знаю — что это студент, племянник помещика Гейденрейха, который владел у нас садами и виноградниками.

Цыган подошел к девушке, спящей на полу, и мы услышали его хриплый голос: «Айда, Тина, вставай… Гости пришли — вставай, мэй!»

Мы смотрели затаив дыхание. Я еще не понимала, что все это значит, пока за домом не залаяла собака и не раздался страшный крик. Кричала женщина, и вскоре она появилась в сенцах — цыган и те двое оставили дверь открытой. Я увидела темное, перекошенное лицо старухи и рядом лицо нашего Петруца.

«Вот, мама, — сказал Петруц по-молдавски, — вот он опять их привел».

Женщина закричала еще громче, а цыган бросился к ней, схватил ее за шею и заорал: «Убью!» Петруц пытался его остановить, но цыган был высокий и сильный, Петруц худенький и низкорослый, и его отшвырнули от дверей. А в это время девушка, спавшая на полу, проснулась, расширенные зрачки ее уставились на цыгана, а тот душил женщину и кричал, и все это было так страшно, что я не захотела больше смотреть и отпрянула от окошка.

Потом я увидела, как из хаты выбегают те двое, в каракулевых шапках. Теперь я окончательно узнала одного из них, конечно же это был родственник Гейденрейха, он был трус и теперь удирал со своим товарищем со двора. Вслед за ними выбежал Петруц. Он ничего не видел перед собой и узнал нас только тогда, когда Боря схватил его за руку. «Ах, это вы? — сказал Петруц. — Уйдемте, уйдемте отсюда поскорее. Я не могу больше». Мне показалось, что он вот-вот заплачет, и Боря обнял его за плечи, я взяла за руку, и он успокоился. Когда мы уходили со двора, за нами гнался страшный голос матери Петруца, которая все еще причитала и убивалась, и другой голос, мужской, грубый, который хрипел: «Отвяжись… Убью…» А когда мы очутились на улице, вдруг откуда-то снова вынырнул парень в расстегнутом полушубке и, заглядывая Боре в глаза, спросил: «Ну как, сходил? Уже сходил? Ты Турку знаешь?»

Обратно в город мы шли молча, держась за руки, и всю дорогу мы не задали Петруцу ни одного вопроса. Даже в скрипе наших шагов по снегу было что-то печальное, страшное. Я шла и думала о том, что ему, вероятно, не раз приходилось видеть, как отец торгует сестрой, и он пытался помешать этому, будил мать, дрался с отцом, но что мог поделать тощий, добрый подросток против старого, злого цыгана с сильными руками цвета прокопченной кожи и страшным мутно-льдистым бельмом на глазу? Нет, он слабый, наш маленький цыган. А разве все цыгане сильные? Наш Петруц мало похож на цыгана, и он слабый. Не хилый, а именно слабый. Вот он шагает теперь рядом, я держу его за руку и чувствую, как он все еще дрожит. А впереди темнота и ночная глушь, впереди снежные сугробы и льдины Днестра. А там, за ними, новая жизнь. Там Петруц успокоится. Но разве там страна слабых? Революцию делали сильные, говорил старик Гринев. Но они делали ее, чтобы защитить слабых. Они делали ее для всех, и там, конечно, не будет всего того ужасного, нестерпимого, что есть здесь, в этом занесенном снегом, внешне таком тихом и благополучном городке…