Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Как вы познакомились с Левой? — спросил я Аннушку, решившись наконец выяснить то, что давно интересовало меня.

— Мне не хотелось бы говорить об этом сегодня, в последний вечер.

— Почему?

Аннушка молчит, как будто не слышит.

— Я знаю, в чем дело, — сказал Раду. — Ты хотела бежать в Советский Союз. Правда?

— Да, правда, — сказала Аннушка. — У нас в Бессарабии многие бежали в Советский Союз.

— Они поступали неправильно. Если все коммунисты убегут в СССР…

— Да, это не годится, — сказала Аннушка. — Но когда человек хочет бежать, он не думает, правильно это или неправильно. Он чувствует, что ему нужно бежать. Больше он ни о чем не думает. Если бы вы знали, как это бывает…

— Расскажи…

— Нет. Это слишком печальная история. Вам будет тяжело…

— Не имеет значения, — сказал Раду. По его тону я догадался, что он обижен. — За кого ты нас принимаешь, Аннушка?

— За хороших, но еще очень молодых товарищей…

— Дело не в летах, Аннушка, — сказал Раду.

— Да, не в летах дело, — сказала Аннушка. — Но у вас теперь есть своя собственная история, еще неизвестно, чем она кончится…

— Чем бы она ни кончилась, она ведь не имеет отношения к твоей истории. Расскажи нам свою историю, мы хотим ее знать.

— Хорошо, — сказала Аннушка. — Только я предупреждаю, что она может причинить вам боль.

— А ты все-таки расскажи, — повторил Раду.

— Сейчас расскажу, — сказала Аннушка и посмотрела на часы. — Хорошо, что здесь нет Брушки и что она еще не скоро придет. При ней я бы не стала рассказывать…

Она отложила свое шитье и достала из сумочки папиросы. Я заметил, что она курила, только когда волновалась. И вот теперь она закурила, и мы сидели и ждали, когда она начнет свой рассказ.

— Это случилось в Бендерах, — сказала она. — Вы бывали в Бендерах?

— Нет, — сказал я.

— И я не бывал, — сказал Раду. — Я бывал в Оргееве и Бельцах, а в Бендерах не бывал.

— Это неважно. Бендеры ничем не отличаются от других бессарабских городов. Если вам знаком один, вы можете себе легко представить и все остальные. Бендеры такой же — весь в садах, несколько мощеных улиц, собор, базар и удивительно много всякой торговли. И жизнь в нем такая же, как и в других городах. Вы ведь знаете, какая щедрая у нас в Бессарабии земля, какие там сады и баштаны, и какая яркая весна, какое знойное лето, и какой там виноград, какие яблоки, груши, сливы, арбузы, дыни… И какая у нас скука и нищета. Какая нестерпимо убогая, застывшая жизнь. И все дороги закрыты, а если девушка закончила четыре класса гимназии и не хочет выходить замуж за мануфактуриста, то лучше ей сразу повеситься на первой акации.

Все наши развлечения — кино «Декаданс», где горбатая старуха таперша всегда играла один и тот же вальс «Голубой Дунай», потом библиотека, где другая горбатая старуха выдавала романы Чарской и рассказы Питигрилли, — удивительно, как много у нас было горбатых старух с коричневыми лицами и синими узловатыми пальцами. Зимой к нам приезжала иногда еврейская бродячая труппа, и все мы ходили на представления — и евреи и не евреи; и смотрели пьесы «Ночь на старом рынке», «Тевье Молочник», «Разбитое сердце». Когда играли «Ночь на старом рынке», сцена выглядела почти так же, как наш бендерский базар, только актеры были в саванах, они играли мертвецов — целая свадьба, с женихом, невестой, шаферами, жутко белые, мертвые — их убили во время погрома; и мертвый мясник с мучнистым лицом и окровавленным топором в руках, который кричал замогильным голосом: «Цунг… лейбер… лейбер… цунг…» [34] Язык… печенка… печенка… язык… (еврейск.)

После таких представлений, из ночи в ночь, мне снился тот же сон: мясник протягивает мне свой топор и кричит: «Цунг… лейбер… лейбер… цунг…» Что вам еще рассказать о Бендерах?

— Расскажи о движении, о товарищах, — сказал Раду.

— Товарищей я тогда не знала. В том-то и все дело: я знала всех — в маленьком городке все знают всех, — и все-таки потом выяснилось, что я их плохо знала — только в лицо, как городских сумасшедших, например.

— У вас были сумасшедшие? — спросил Раду.

— В каждом бессарабском городе есть свои мудрецы и свои сумасшедшие. В Бендерах было два сумасшедших. Был Гешка — первый шахматист города, он же и первый сумасшедший — у него текли слюни изо рта, однако не было сильнее шахматиста не только в Бендерах, но и в Кишиневе. Был еще Шлойм — балагула, который давно пропил и лошадей и фаэтон, а все-таки продолжал выходить к поезду с кнутом в руках и предлагал приезжим, что отвезет их в Кицканы, Атаки — хоть на край света! Многие вступали с ним в переговоры, торговались, били по рукам — ну как они могли знать, что у него ничего нет, кроме кнута?.. Вот такие у нас были городские сумасшедшие — и жизнь в Бендерах была не лучше и не хуже, чем в других бессарабских городах. А на восточной окраине, там, где Старые Липканы и холм с древней генуэзской крепостью на вершине, была долина, и в ней текла река, веселая, блестящая, с низкими берегами сплошь в фруктовых садах. Это был Днестр, за ним начинался Советский Союз. Вот это и отличало Бендеры от других бессарабских городов…

— Значит, Советский Союз был совсем рядом? — спросил я.

— Да, рядом — и бесконечно далеко. Я мало что знала тогда о Советском Союзе, знала то, что знали все. Днестр — это край земли. На той стороне начинается что-то новое, другая страна, другая жизнь, все другое — и непонятное, и сложное, и манящее. «Там большевизм», — писали газеты и сообщали всякие ужасы, вроде того, что в СССР принят закон, позволяющий съедать по жребию каждого четвертого человека. «Там безбожники-комиссары запретили торговлю и конфисковали субботние подсвечники», — говорили скупщики пшеницы, игравшие целый день в табле [35] Нарды. у своих контор. «Там трудовая республика через борьбу классов закладывает фундамент мировой коммуны», — говорил отец моего школьного товарища Димы — старик Гринев, участник революции и процесса ста восьми, человек с львиным лицом и потухшими глазами. Он отсидел десять лет в тюрьме, вышел оттуда с парализованной ногой, но остался весельчаком и балагуром, любил употреблять ученые, непонятные слова. А его сынишка Дима был чахоточный мальчик с впалыми щеками и лихорадочным блеском в глазах, который не могли скрыть даже очки; как и отец, Дима был всегда весел.

У Гриневых всегда говорили об СССР. СССР был важнее всего на свете. СССР — гигантский завод, вырабатывающий справедливость. Это новая жизнь, которая была только там и больше нигде на свете. Раскаленная добела, мятежная жизнь. Каждый может отдать все, что у него есть, и себя самого бросить в горнило революции. Жизнь, где товарищи, верные друг другу в дружбе и смерти, борются за генеральную линию партии и научно подготовляют счастье грядущих поколений. СССР — это диктатура пролетариата, первая рабочая республика — фундамент нового мира.