Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Чтобы все было, как я приказал, — иначе будит капут!

Когда он, накричавшись вдоволь, ушел, я вдруг услышал спокойный, чуть насмешливый голос старушки в белом переднике:

— Ну, чего ты испугался, Костика? Он же только кричит. Не тронет он тебя, не бойся. Он никого не трогает. Он добрый. Тебе и не понять — он добрый и хороший, как хлеб…

Я пошел наверх на второй этаж, потом снова спустился вниз и снова услышал голос лейтенанта, который бушевал в буфете, в конторке портье и в коридорах:

— Капут будит! Тебе капут! Ему капут! Всем будит капут!

И вслед за этим — тихий ласковый голос умудренной житейским опытом утешительницы:

— Да вы его не бойтесь! Такой он — любит покричать… А на самом деле он добрый и хороший… Вам и не понять, какой он добрый…

Стол для нас накрывали в ресторане гостиницы. Когда мы туда вошли, я увидел грязный, сумрачный, тесный зал, с обитой цинком стойкой и невысокой, сколоченной из досок эстрадой, на которой стояло ободранное пианино без крышки. Несмотря на поздний час, здесь было жарко от народа, запахов кухни, табака. Прислонившись к эстраде и обхватив руками котомку, прямо на голом полу сидел человек с толстым бабьим лицом и, сладко посапывая во сне, издавал странные звуки: «Хэйс-ча!.. Хэйс-ча!» Я вспомнил, что румынские крестьяне подгоняют такими возгласами своих волов, и понял, что человек этот видит счастливый сон. Те, которые сидели за столиками, чувствовали себя намного хуже: из сумрачного пространства зала глядели на меня тощие, помятые лица грибного цвета, потухшие, грустные глаза с синеватыми мешками. Почти все сидевшие за столиками были в лохмотьях, и, присмотревшись к ним, я понял, что это беженцы, которые сидят здесь потому, что в гостинице для них не хватило места.

В зале был только один пьяный — рослый, грубый, с черными сросшимися бровями и бычьими, налитыми кровью глазами. Он хмуро поглядывал на окружавших его тихих, потерянных людей и сурово, в назидание им гудел: «Пей, пей, жизнь тяжела… выпей же рюмку до дна».

За буфетной стойкой, на фоне блеклых, засиженных мухами плакатов «Шампанское Вев Клико», «Коньяк Мартель», «Шато Икем», «Вермут Чинзано» стояла девушка в белом переднике. Ее безжизненное, обсыпанное пудрой лицо с начерненными ресницами и ярко-лиловыми губами тоже напоминало поблекший плакат.

«Пей и забудь, что жизнь тяжела… Выпей рюмку до дна», — грозно напевал пьяный, а тот, кто задремал на полу у эстрады, продолжал подгонять своих волов во сне: «Хэйс-ча!.. Хэйс!..» Какое странное смешение — кабацкий быт и бесприютность, пьянство и горе-тоска вот этих, выбитых из колеи и разметанных по всем дорогам людей…

Пока официант в люстриновом пиджаке накрывал для нас столы, я бродил по дому, разыскивая румына, которого я подобрал по дороге. Как только мы приехали в город, я высадил его из машины, но потом мельком видел, что он тоже вошел в гостиницу. Все-таки меня тянет к нему, думал я, обходя ресторанную залу. Это потому, что он все же каким-то образом связан с событиями, о которых я сегодня непрестанно думаю. Скорей всего, он шпик, не буду ему задавать больше никаких вопросов, выскажу только, что я думаю о таких, как он, пусть не воображает, что его болтовня о «товарищах» меня обманула.

Я разыскал его за отдельным столиком, неподалеку от буфетной стойки, перед ним стоял поднос с красными помидорами, брынзой, маслинами и графин вина. Румын ел с такой жадностью и торопливостью, что я решил подождать.

В дальнем углу, за маленьким столиком, сидели двое: один высокий, необыкновенно худой, с большим шрамом на восковой щеке, другой — низкорослый, довольно полный, с розовым лицом и лысым черепом. Первый был в каких-то лохмотьях, второй одет во все старое, вытертое, но чистое, городское. Они пили сливовую водку цуйку, тихо разговаривали, и разговор этот был очень странным.

— Сколько лет ты меня знаешь? — спросил человек со шрамом на щеке.

— Я знаю тебя с детства, — сказал второй.

— Люди только думают, что они знают друг друга. Никто никого не знает!

— Успокойся, Симон. Лучше выпей.

— Не поможет. Я могу выпить целую бочку, и мне от этого не станет легче. Мне уже никогда не станет легче. Я отпетый…

— Почему ты отпетый, Симон?

— Потому что я убийца!

— Ну-ка замолчи, Симон! Прекрати эти дурацкие разговоры. На, выпей. Очень хорошая цуйка — прима!

— Хорошо, я выпью. Но это все равно ни к чему. Я сказал правду. — Он выпил залпом полный «цол» — очень высокую и очень узенькую рюмку, из которой в Румынии пьют цуйку, и продолжал спокойно, как бы в раздумье: — Ты бы поверил, что я способен убивать?

— Кого ты мог убить, если ты сидел три года в лагере? Счастье еще, что тебя самого не убили…

— Меня не убили именно потому, что я убил. — Он сделал паузу и продолжал все тем же ровным, мертвым голосом: — Когда мы строили мост, они каждый день вешали по нескольку человек — за плохую работу. Но они этого никогда не делали сами. Вызывали кого-нибудь из нас и говорили: вешай его… Кто отказывался — того тоже вешали. Понимаешь? И вот… я не отказался. Два раза меня вызывали, и два раза я не отказывался… — Человек с голым черепом слегка отодвинулся. — Теперь ты наконец поверил. Я говорю правду…

— Кого же, — сказал тот, второй, с ужасом вглядываясь в бледное лицо первого. — Кого же ты… Я хочу сказать, кто тот… кого ты…

— Ты хочешь знать, кого я убил? Первый был из Галац. Он был из…

— Не надо! — закричал вдруг человек с голым черепом. — Замолчи! Я не хочу знать. Ничего я не слышал — ты мне ничего не говорил. — Он начал быстро наполнять рюмки. — Давай выпьем еще. Тебе нужно забыть и успокоиться. Не думай об этом. Ты же не виноват. Тебя заставили…

— Да, меня заставили, — сказал первый; он продолжал говорить медленно, тихо, но с исступленной настойчивостью. — Меня заставили… Но тогда выходит, что никто не виноват — всех заставили. Охранников тоже заставили. Каждый может сказать, что он не виноват. — Он сделал мучительно долгую паузу, поднял худую руку с изгрызенными ногтями и с невероятной медлительностью сказал: — А лю-ди все-та-ки у-би-ты вот эти-ми не-ви-но-ва-ты-ми!..

— Noroc [32] Желаю счастья (румынск.) . , товарищ, — сказал румын, который успел очистить все тарелки, пока я прислушивался к разговору тех двоих, и теперь поднял свой налитый стакан. — Хотите выпить, товарищ?

— Я вам не товарищ.

Я злился оттого, что он снова, видимо, собирался втирать мне очки. Но он усмехнулся и неожиданно сказал:

— Пожалуй, что так…

— Почему вы меня обманули? — спросил я, глядя ему в лицо. — Вы не были на нашей массовке, меня и моих товарищей вы знаете только понаслышке.

— Как вы догадались? — спросил он и, удивляя меня своей внезапной искренностью, добавил: — Ну так что, если я там не был? Какая вам разница? — Он выпил залпом свой стакан и сразу налил себе другой.