Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Во всем этом не было ничего необычного — до мелочей знакомая, будничная картина частей на марше. Только лица людей, изможденные солдатские лица, припорошенные пылью, с черной копотью на висках, выглядели в эту ночь не совсем обычно: казалось, что на них можно было прочесть мысль о том, что вот мы и в Румынии, под колеса и гусеницы ложится теперь чужая земля, а впереди уже Бухарест, столица одного из тех государств, откуда пришла к нам война, и даже это государство опомнилось и уже ждет помощи от нас, своих бывших врагов…

Мы ехали теперь значительно медленнее, чем раньше, и все же упрямо продвигались вперед. Но чем глубже мы врезались в колонну, тем яснее становилось, что нам ее не обогнать, и вскоре мы уже шли впритирку с остальными машинами, а впереди нас с ужасающей медлительностью полз маленький тягач, таща на прицепе длинную платформу, и когда он почему-либо задерживался, мы тоже вынуждены были сбавлять ход, и когда он остановился, мы тоже остановились и увидели, что впереди стоит вся колонна.

— Пробка! — сказал майор, сидевший рядом с Кротовым, и первый выскочил из машины.

— Да, это пробка, — серьезно подтвердил Паша, и все рассмеялись.

Водители не торопились выключить моторы, машины продолжали нетерпеливо дрожать, но ясно было, что тронутся они не скоро — там, впереди, случилась авария, какая-то машина закупорила шоссе.

Мы все еще стояли, когда на дороге появился регулировщик и стал расчищать путь для машин, пробивающихся в обратную сторону. После того как проход был расчищен, по нему поползла странная и неожиданная в этой обстановке колонна легковых автомобилей: все черные, похожие на темные сверкающие гробы, слегка припудренные пылью, они ползли, почти касаясь друг друга, а впереди и сзади этой траурной колонны шли «виллисы» с автоматчиками; в легковых автомобилях тоже сидели автоматчики и еще какие-то люди в плащах и шинелях иностранного образца.

Обойдя наш «додж», колонна остановилась, так как дорога все еще не была свободной, и я услышал резкий знакомый голос:

— Товарищ регулировщик, скоро там?

Я поспешил выбраться из машины и пойти на голос. Я не ошибся — это кричал переводчик нашего отдела капитан Вултур.

— Ты что здесь делаешь, Вылкован? — спросил он, выскакивая из своего «виллиса».

— Еду в Бухарест.

— А, в Бухарест? — равнодушно сказал Вултур. Я знал его любопытство, и тон этот показался мне странным.

— А ты откуда? — спросил я.

— Ты меня спрашиваешь? Да вот, ездили с полковником в командировку.

— А кто эти легкари? С вами?

— Какие? Ах, легкари? Да, в общем-то с нами…

— Там есть кто-нибудь из отдела? Пойду посмотрю.

— Зачем тебе смотреть? — Он преградил мне дорогу.

— Послушай, Вултур, если ты что-нибудь скрываешь, если мне нельзя этого знать — говори прямо.

— Я скрываю? — спросил он, стараясь потихоньку оттеснить меня от машин. — Что я могу от тебя скрывать?

Пока мы разговаривали, из «виллиса», идущего впереди колонны, тоже выскочил военный, и я сразу узнал его высокую, сильную фигуру — полковник Маневич, начальник нашего отдела.

— Вылкован? — спросил полковник, увидев меня. — Ты что здесь делаешь, Вылкован? Загораешь?

Он подошел к нам, сияя широкой сердечной улыбкой начальника, который уверен, что подчиненные всегда рады видеть его. Не все мы разделяли его уверенность, но он этого не знал и, как всегда, сиял. Сапоги его сияли, ремни и пуговицы сияли, целлулоидный подворотничок, выглядывающий из-под ворота новой гимнастерки, и рыжеватые волосы, выбивающиеся из-под новой фуражки, тоже сияли.

— Ты ему показал? — спросил полковник, обращаясь к Вултуру.

— Что именно, товарищ полковник? — спросил Вултур и сделал такое удивленное лицо, что я еще больше насторожился.

— Правильно, — сказал полковник и без всякого перехода добавил: — А теперь иди покажи. — Он обернулся ко мне: — Хочешь посмотреть на своих соотечественников, Вылкован?

Зная, что я жил в Румынии, полковник называл всех румын моими соотечественниками. Мне это не нравилось, и я притворился, что не понимаю его.

— Каких соотечественников, товарищ полковник?

— С берегов Дымбовицы…

Бухарест расположен на берегах Дымбовицы, подумал я. Они уже побывали в Бухаресте? Но вчера там еще не было советских войск — они войдут туда только сегодня.

Чувствуя какое-то странное, необъяснимое волнение, я подошел к первой легковой машине. На заднем сиденье сидел автоматчик, а рядом с ним человек в военном плаще румынского образца, в офицерской фуражке, расшитой золотом; под маленьким блестящим околышем матово белело обрюзгшее, одутловатое лицо.

— Узнаешь приятеля? — спросил полковник.

— Какого приятеля?

— Антонеску…

— Антонеску? — спросил я, все еще не понимая, о ком он говорит. — Антонеску? — машинально повторил я и вдруг почувствовал толчок в сердце. Генерал Антонеску, диктатор фашистской Румынии? Ион Антонеску, «кондукатор» [23] Вождь. ? Вот он каков. Вот когда я его увидел…

Я стоял, впиваясь в лаковый мрак автомобиля, стараясь разглядеть как можно лучше это слабо освещенное старческое лицо, стараясь что-то понять, уловить в нем.

Почему у него такое лицо? — думал я. Почему и у нелюдей глаза могут выражать всем понятную, обыкновенную человеческую грусть? Вся тоска крушения, сознание глубины своего падения и страх перед неотвратимым концом были в этом жалком, осунувшемся лице старика, в темных мешках под глазами, в брезгливом, злом, мерцающем то угрозой, то мольбой и отчаянием взгляде.

Лицо Антонеску стало расплываться и терять свои очертания, и вместо него страшно явственно вдруг представилась мне картина, о которой рассказывали на Украине уцелевшие узники гетто в Бершади. Видел ли Антонеску то, что кошмаром преследует меня? Вряд ли. Те, кто отдают подобные приказания, сами этого не видят. Но ведь я тоже не видел. Своими рассказами обитатели бершадского гетто заставили меня это увидеть. Вот я и сейчас это вижу: глубокий, заснеженный, оледеневший по краям овраг, у обрыва стоит тесовый стол, на нем бочонок с водкой, миска с солеными огурцами, стаканы, кружки… вокруг стола вертятся в морозном пару, притопывают косолапые фигуры в полушубках и валенках; в снежной пыли поблескивают автоматы и багровые красные лица с хмельными глазами… А там дальше, во всю длину оврага, стоят длинные ряды людей, увязших в снегу, заиндевевших, полузамерзших, но пока все еще живых людей… на руках у женщин кучи тряпья — в них завернуты дети, синие, опухшие, с размазанными и замерзшими на щечках слезами, дети постарше стоят, прильнув к холодной, запорошенной снегом одежде взрослых; старики стоят изогнутые, с трясущимися и худыми как сучья ногами, с прозрачными стеклянными глазами… Людей много, очень много, их темные ряды тянутся далеко в глубину, в поле, теряются в мутной снежной дали… Им всем холодно и страшно, и они жмутся друг к другу, держат друг друга за руки и смотрят, смотрят пока еще живыми, расширенными от ужаса глазами… И они видят все: обледеневший овраг, белый сыпучий снег, низкое бледно-вялое небо… и страшные фигуры у стола… как они черпают кружками водку из бочонка, как опрокидывают ее в жарко дышащие рты, из которых валит пар, как потом обтирают усы, подбородки и, похлопав крест-накрест звериными ладонями, берутся за автоматы… Скрипит снег, щелкают затворы, пронзительно клекочут вороны, и те живые, пока все еще живые люди все это слышат, все видят и уже все понимают: через несколько минут они будут лежать в заснеженном рву мертвые, пересыпанные сухим снегом, ледяные… но пока им холодно, им все еще холодно, и они дрожат, жмутся друг к другу и продолжают дуть в озябшие, посиневшие пальцы…