Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Противно было смотреть на все эти рожи. Тоскливо читать про Гитлера, Геббельса и жулика Ставиского, который будто бы обскакал всех остальных жуликов. Однако пришлось прочитать всю эту муть от корки до корки. Ничего не поделаешь. Это одна машина. «Перспективы вашего дела зависят только от общего положения вещей», — сказал Старик. Они зависят от хода всей машины, от каждого поворота ее колес. Но самое смешное, что и бегающие по парку дети, и няни, и легкомысленные старики с тросточками, и женщины, вскапывающие грядки, зависят от той же машины. Но они этого н е з н а ю т. А я знаю. В этом вся разница между нами.

Нет, пожалуй, не только в этом, тут же поправил я самого себя. Наладятся ли у нас хорошие отношения с Советским Союзом или нет, ребятишки все равно будут прыгать через скакалки. И толстые няни будут хихикать и флиртовать со своими поклонниками. И школьники будут опаздывать в школу. Здесь, в парке, пожалуй, все будет как всегда. А я могу попасть к черту в пекло — в сигуранцу или в тюрьму. Почему? Разве я какой-то особенный? Почему именно моя жизнь должна зависеть от того, что скажет вот этот похожий на индюка старик, разгуливающий босиком по пляжу в Мамае?

Потому что ты революционер, ответил я себе с гордостью. Ты хочешь сломать машину. Ты хочешь сделать ее разумной, чтобы жизнь людей больше от нее не зависела. Это же сумасшедшая махина. Чтобы ею не управлял какой-нибудь псих, вроде Гитлера. Чтобы гитлеры больше не появлялись. И вот именно потому, что ты хочешь сломать машину, ты зависишь от нее больше других. Ты сам этого хотел. Сам выбрал себе такую дорогу, так что все правильно. И тебе не на что жаловаться. Жалуйся на самого себя.

Я продолжал читать газету. Господи, до чего я все это ненавидел. И не только Гитлера, но и лорда Саймона, Титулеску, Митицу Константинеску и всех прочих. И всю их болтовню, конференции, кривляния перед журналистами. Я ненавидел «В последний час» и «Внутреннюю жизнь». Ненавидел даже «Объявления» — там было полным-полно желающих что-то купить, продать, сдать в аренду и еще больше таких, кто искали квартиру, службу, жениха.

Стоило только поднять глаза от газеты, и все было замечательно. Свежая блестящая зелень, нежные запахи корней, листвы, земли, политой водой. Струи воды, дугами вздымающиеся над фонтаном и светящиеся голубизной от небесной синевы. Хорошо бы посидеть здесь без забот и ни о чем не думать. Только радоваться, вот так, как эти дети. Вот как эта девочка с тонкими, как шпильки, ножками. Славная такая, хоть и больная, наверно. Почему это так? У славных людей всегда что-нибудь не в порядке. Я вспомнил больного из двадцатой комнаты и сразу же представил себе, как он умрет. Бранкович будет шагать за его гробом, притворяясь опечаленным, а потом помчится в кондитерскую есть баклаву. Он всегда жрал баклаву. У меня даже дух перехватило от возмущения. Все на свете построено неправильно и несправедливо.

Ладно, не забывай о своем положении, напомнил я самому себе. Нечего фантазировать, ты на нелегальном положении, тебе есть теперь о чем подумать. Думай о том, кто этот тип, который сел на соседнюю скамейку. Что-то он мне не нравится. Возьмись опять за чтение. Ну-ка, посмотрим, что еще сказал сумасшедший фюрер? Что затевает наш «Капитан»? «Во Франции налаживается единый фронт». Вот это радость. Это твоя радость. А все остальное — не для тебя. Ты обязан теперь думать р а з у м н о и п р а в и л ь н о, а этот парк, со всеми его запахами и бездумной веселой суетой, тебя не касается…

Через несколько дней выпустили взятого по ошибке брата Раду, и все предположения Старика подтвердились. Бориса спрашивали только о массовке. По его словам, полиция интересуется лишь теми, кто выступал в лесу Баняса, — у них есть полный список ораторов, и они знают, кто о чем говорил. Только со мной они напутали. «Вылкован выступал от имени интеллигенции», — сказал Борису допрашивавший его полицейский. Я, конечно, знал, что это неправда. И все, кто были на массовке, знали. Я действительно готовился выступать от имени интеллигенции, но в последнюю минуту Старик все изменил. Он спросил, кто у нас выступает от имени колониальных народов, и выяснилось, что Раду о них забыл. А Старик вспомнил. Когда речь шла о политике, Старик ничего не забывал. И вот он вспомнил, что в списке выступающих нет товарища, который будет говорить от имени колониальных народов, и предложил это мне. «Ты знаешь, какая разница между колонией и мандатом Лиги наций?» — спросил он. Я, как нарочно, не знал, и он тут же начал мне объяснять, что к чему. Вот так это было тогда, на массовке. Странно, почему полиция придерживается другой версии?

— Вы помните мое выступление на массовке? — спросил я румына, сидевшего со мной рядом здесь, в кузове «доджа». Вот сейчас все и выяснится, думал я, осторожно выпрямляя затекшую ногу. Сейчас выяснится, кто он такой.

Он задумался, потом сказал:

— Вы выступали от имени интеллигенции.

Чтобы не выдать себя, я до боли уперся коленями в бочку с горючим. Наконец-то! Он проговорился. Он не был на массовке. Он знает только полицейскую версию. Он попросту какой-то шпик. Все очень просто. Я это предчувствовал с самого начала. Он знает то, что известно было полиции, не больше.

Машина рвалась вперед, и я теперь снова ощущал жаркое дыхание мотора и вновь видел несущиеся в обратную сторону телеграфные и километровые столбы, деревья, придорожные кусты. На переднем сиденье по-прежнему раскачивалась большая голова майора в смешной, маленькой пилотке, но он перестал напевать свою навязчивую песенку. Ночь казалась еще более немой и печальной, но теперь, когда я уже знал наверняка, что сидевший рядом со мной человек лжет, я почувствовал внезапное успокоение. Хорошо, что я не успел задать ему никаких вопросов. Хорошо, что я не поверил его намекам. Кто знает, что бы он наплел. Напрасно я взял его в машину. Пустая затея. Спущу его в первом же селении и попытаюсь забыть…

Задумавшись, я не заметил, что мы нагоняем мощную колонну войск, двигающихся в том же направлении, что и мы. Я вдруг услышал нарастающий грохот, и он заполнил собой весь мир, и мысли мои окончательно смешались. Дорога сразу стала тесной, и наш «додж» как-то мгновенно преобразился и присмирел. Это был уже не тот грозный ревущий зверь, который мчал нас по пустынному шоссе, неудержимо вгрызаясь в ночь и сверля ее ослепительными лучами: грохот его мотора тонул теперь в реве, скрежете и завывании других моторов, свет его глаз растворился в белом зареве сотен других огней, полыхающих на дороге, и весь он напоминал теперь маленькую жалкую щепку, попавшую в бурный и неудержимый поток. Поток этот состоял из сотен автомашин: грузовиков, тягачей, бронетранспортеров, самоходок, бензозаправщиков, двигающихся тесным строем в два и три ряда, шурша и посвистывая своими покрышками, лязгая гусеницами и упираясь друг в друга короткими, словно обрубленными, белыми пальцами своих фар. Сквозь пыльное облако, пронизанное огнями, виднелись фигуры едущих в машинах людей и темные пушечные стволы. Люди сонно покачивались в такт движению, а пушечные стволы двигались ровно, многозначительно, спокойные и неподвижные на своих лафетах.