Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Они за тобой пришли, Вылкован, — сказал Фреди. — Как будто ты сам не знаешь…

Так, подумал я, не очень-то удивляясь. Так оно и есть. Я это предчувствовал. Но вслух я сказал другое:

— Ничего я не знаю. Очевидно, все это недоразумение. А что все-таки случилось с Бранковичем?

Оказалось, что Бранкович попался лишь потому, что он… Бранкович. Когда явилась полиция, все еще спали, но «пенсионер» уже корпел, конечно, над своими учебниками, как всегда аккуратно выбритый, с сеткой на волосах и резинками на рукавах. Увидев шпиков, он перепугался и хотел выйти из комнаты. Он ведь привык уходить от неприятностей. Шпикам показалось подозрительным, что он так упорно хочет улизнуть, и они принялись его допрашивать, кто он, почему не слит, куда собирается идти… Бранкович совсем растерялся и не знал, что ответить. «Я — Бранкович, — твердил он без конца. — Честное слово, я — Бранкович». Рассказывая об этой сцене, тощий, краснолицый Фреди, который слыл остряком, не мог удержаться от смеха.

— Ха-ха-ха, — заливался Фреди. «Я, говорит, Бранкович и должен уйти… Даже на улице, говорит, если я вижу полицию, я перехожу на другую сторону». — «Вот как! — рявкнул комиссар. — Ты боишься полиции! Бандиты мы, что ли? Поедешь с нами, там выясним, что ты за птица!» Так они его и забрали. Ха-ха-ха… Тебе не кажется, что это смешно, Вылкован?

— Очень смешно, — сказал я. — А где теперь Раду?

Они не знали. Я не стал больше ни о чем расспрашивать и выбежал в коридор. За дверью я задержался и послушал, как Фреди снова рассказывает историю с Бранковичем. Она обрастала у него новыми подробностями:

— Ха-ха-ха… «Я, говорит, Бранкович! Честное слово, я — Бранкович!» — «А я Станкович! — говорит комиссар. — Ну так что? Заткни плевательницу, поедешь с нами!» Ха-ха-ха.

Ха-ха-ха — это очень смешно, подумал я. Надо поскорее убираться из общежития, пока полиция не вернулась, тогда будет совсем смешно. Сначала я обязан найти Раду. Дрыхнет, наверное, и ничего не подозревает.

Он спал в девятнадцатой комнате, на втором этаже, и не хотел просыпаться. Я растолкал его и сообщил, что за ним приходила полиция. «А, чудесно!» — сказал он и перекатился на другой бок. Тогда я попробовал ему втолковать, что произведены аресты. «Чудесно!» — сказал он, не слушая, и снова закрыл глаза. «Послушай, Радуц, они арестовали твоего брата». — «Чудесно! — Он снова было повернулся на другой бок, но вдруг вскочил и уставился на меня сонными глазами: — А, черт! О чем ты тут болтаешь?» Я коротко рассказал, что произошло. Он начал лихорадочно одеваться, ворча и ругаясь.

— Этот парень, — сказал он, — вмешивается не в свои дела. Этот парень, который сует нос куда не следует, — он болван, этот парень…

— Ты про Бориса?

— А то про кого же?

— Если бы он им сказал, что они ошиблись, они обыскали бы все общежитие и арестовали тебя. Он тебя спас…

— Не его это дело… Этот парень, я ему тысячу раз говорил, чтобы он не вмешивался. Что я теперь напишу домой? Ах, какой идиот!

Раду говорил таким тоном, как будто Борис виноват, что пришла полиция. Я посмотрел ему в глаза и вдруг понял, что он жалеет брата, почему-то стыдится в этом признаться и ругает его почем зря, чтобы не выдать себя.

— Послушай, Радуц, как ты думаешь, что они от нас хотят?

— Позвони в сигуранцу и спроси… — Он все еще был в смятении и теперь сердился уже на меня.

— Они могут вернуться? — спросил я.

— Они обязательно вернутся. Надо улетучиваться…

— Куда мы пойдем?

— А, черт, откуда мне знать? Главное — поскорее уйти отсюда, там видно будет…

На улице все было теперь по-другому. Полчаса прошло с тех пор, как я возвращался в общежитие, а мне казалось, что прошел по меньшей мере год. И люди все были какие-то другие — мне все время мерещилось, что они пристально нас оглядывают, и я невольно оборачивался…

Странное ощущение: я шел по хорошо знакомой улице и видел впереди, на углу, газетный киоск, у которого я обычно останавливался, но теперь я совсем не был уверен, что дойду до угла, ведь каждую минуту меня могут задержать. Все это было очень странно, и я вспомнил, что уже испытал однажды нечто похожее, когда шел по городу больной, с высокой температурой, и мне все время казалось, что я упаду и потеряю сознание. В ушах звенело, и все предметы и люди двигались почему-то очень далеко от меня. Но теперь было другое. Теперь я видел улицу в ярком солнечном свете, чувствовал себя совершенно здоровым и все-таки не был уверен, что доберусь до угла. Рядом шагал Раду и, казалось, не испытывал никакой неловкости.

Вот, подумал я, вот он идет по улице в стоптанных ботинках и слишком широких лоснящихся брюках, идет преувеличенно серьезно, делая слишком большие шаги, и есть в нем что-то от маленькой смешной фигурки Чарли Чаплина, а лицом он похож на подростка, напустившего на себя важность, — со стороны он может показаться смешным, а я завидую ему так, как не завидовал никому. «Уйти на дно», «жить в подполье» — для него это привычные слова, сама жизнь, будничная жизнь движения, в котором он участвует с шестнадцати лет. А что будет со мной?

— Послушай, Радуц, ты не боишься? Многие шпики знают тебя в лицо.

— Кто боится, тот всегда попадается.

— Это почему же?

— А потому, что он просто ни о чем другом думать не может, и обязательно попадется…

— А что ты будешь делать, если тебя все-таки опознают?

— Вероятно, струшу, — улыбаясь, сказал Радуц. — Вот Старик никогда не трусит.

— Неужели никогда? Почему?

— Потому, что он думает только о движении.

— Он всегда думает о движении?

— Всегда.

— Его ничто другое не интересует?

— Его многое интересует… Только бы это не мешало движению.

— А если все-таки мешает?

— Тогда это его больше не интересует, — сказал Раду, потом искоса посмотрел на меня. — Старик никогда не задает праздных вопросов и не болтает, когда нужно действовать.

— А что мы должны сделать?

— Две вещи: мы должны найти пристанище на несколько дней, и мы должны сообщить товарищам обо всем, что произошло. Они решат, как нам быть дальше. А ты, пожалуйста, не заводи больше лишних разговоров и не мешай мне думать…

— О чем ты думаешь, Радуц?

— Куда нам идти… Давай-ка зайдем к Аннушке.

— Кто такая Аннушка?

— Подруга Левы, брата Брушки.

— А кто Брушка?

— Одна медичка. Подруга Тамары. Брушка с Аннушкой снимают вместе комнату, здесь близко, на Пифагора, два.

— Ты думаешь, она согласится?

— Кто, Аннушка? Я тебе уже говорил — она подруга Левы…

— А кто такой Лева?

— Брат Брушки. Он в Дофтане, и Аннушка живет с Брушкой. Теперь ты понял?

Я ничего не понял. Радуц знал всех, но я был новичком и совсем не разбирался в сложных сплетениях личных и партийных отношений. Удивительное дело, думал я, продолжая шагать рядом с Раду и пытаясь отвлечься от мыслей об арестах, — удивительное дело, как люди встречаются при помощи сложной системы явок, контролей; иногда один-единственный раз где-нибудь в темном переулке, не успевая разглядеть друг друга, и все же после таких встреч возникает привязанность на долгие годы. Вот эта Аннушка — подруга Левы, который сидит в Дофтане, — где они впервые встретились? Когда он выйдет из тюрьмы, может наступить ее очередь, и все-таки они связаны крепко, навсегда. Удивительное дело — они говорят, что вступили в свободное сожительство, а на самом деле это трогательно заботливые мужья и верные жены…