Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— А зачем мне слушать? У меня есть цель в жизни, не желаю вмешиваться в политику.

— У тебя все есть, и прыщи и паутина в голове. Э, да что с тобой разговаривать…

— А ты не разговаривай, — сказал Бранкович и, очень довольный собой, вышел.

Один из обитателей тринадцатой комнаты, обшарпанный рыжий Фреди, который был бы хорошим парнем, если бы не лебезил перед всеми, у кого надеялся занять несколько лей, спросил:

— Ты кем будешь, Саша, если придут товарищи, — народным комиссаром?

— Это еще неизвестно, Фреди. Но кем ты будешь, я знаю — холуем!

Меня охватила ярость. Какого черта они судят обо всех по себе! Бранкович спит и видит во сне, что он уже сделал карьеру: поступил на службу в ту самую фирму, где работал и его отец. Тот был рядовым служащим, а Бранкович, имея диплом, надеется заведовать юридической конторой фирмы. Отец получает пенсию в восемьсот лей, а сын будет получать полторы тысячи. Вот она, цель в жизни. Вот оно, будущее. Вот результат усилий целого поколения: восемьсот и полторы тысячи. К черту их! К черту такое будущее, что бы там ни было. Милый, сверхосторожный Бранкович. Да обанкротится твоя фирма вместе с ее филиалами. Да поразит тебя сифилис, которого ты так боишься… Я вспомнил испуганное лицо Бранковича во время забастовки на юридическом факультете. «Ты куда, Бранкович?» — я схватил его за руку, как только он захотел смыться. «Пусти, нас непременно посадят или изобьют». Вечером, когда я пришел в общежитие с разбитым глазом, он лежал на койке, давил прыщи и решал кроссворды. «Ура! Министр юстиции подал в отставку!» — крикнул я. «Новый министр протащит закон об адвокатах не хуже старого», — сказал Бранкович. И он оказался прав, черт возьми! Но это ровно ничего не значит. Борьба не закончена, и мы еще посмотрим. Теперь все знают, что новый закон — гнусная штука. Нельзя складывать оружие, надо бороться. Нельзя решать кроссворды, когда идет борьба. Нельзя быть таким, как Бранкович.

В тот же вечер кто-то из ребят предложил отправиться посмотреть, как разлагается буржуазия. Начали подсчитывать, сколько у кого денег, и как раз ни у одного из нас не оказалось ни леи. «Братцы мои, — воскликнул Пауль, — как же я буду рад, если вы разрешите мне платить за всех, — у меня уйма денег». Вопрос был поставлен на голосование, и вышло — разрешить: поскольку Пауль сам буржуй — пусть платит. Дим наотрез отказался идти с нами и сказал, что шляться по ресторанам скучно; к тому же это нехорошо, все-таки забастовка текстильщиков продолжается, в Дофтане идет борьба за политический режим и тому подобное. Флориан во всем согласился с Димом — нехорошо вести богемный образ жизни, однако он все же пойдет, так как ему нужно собирать материал для своего романа. Виктор сказал, что все места, где разлагается буржуазия, — мерзость, еда там ужасная, певцы — липовые, но почему-то согласился идти. Долфи был рассеян, не понимал, куда мы его зовем, и робко лепетал: «Вы уж меня извините, я собирался почитать…» Только Гица Скурту приветствовал нашу затею, не выдвигая никаких теорий. Этот Гица был здоровенный парень с вечно сонным лицом. Считалось, что он недалекий, — когда ребята резонерствовали, он обычно зевал, но, как только речь заходила о выпивке, он оживлялся, и если нужно было организовать пирушку, он был просто незаменим. Вылив рюмку-другую, он даже становился разговорчивым и ужасно врал.

Гица знал наперечет все бухарестские кабаки. Для начала он повез нас в заведение под названием «У Шмиловича». Оно помещалось у черта на рогах, за заставой Вергулуй, и мы все были страшно удивлены — мы не предполагали, что буржуазия может разлагаться в подобном месте. Здесь не было ни музыки, ни певцов в голубых фраках, ни площадки для танцев с гирляндами из цветных лампочек. И все-таки маленький сад-ресторан с двумя чахлыми акациями и табуретками вместо стульев был набит до отказа нарядной публикой. Среди всех этих сверкающих золотых зубов, браслетов, обнаженных дамских плеч, крахмальных сорочек и лысых голов мы почувствовали себя чужими и потерянными. Один только Гица получал, очевидно, удовольствие и все время повторял: «Бели вы хотите повеселиться, нужно забыть общежитие, столовку и все прочее. Забыть, как тебя зовут. Aiurea. Давайте выпьем!» Мы выпили, и постепенно все стало на свое место. Виктор быстро проглотил уйму мититей, выпил ведро шприцов [19] Шприц — газированная вода. и куда-то ушел, но вскоре вернулся с гвоздикой в петлице и торжественно сообщил, что в него влюбилась буфетчица — он может хоть сегодня пойти к ней домой, но он знает, что необходима осторожность: женщина — это паразит, ей нужен мужчина, чтобы пустить в него корни, окружить детскими колясочками и отвлекать от борьбы с системой.

Пока Виктор разъяснял, что такое женщина, Гица ходил смотреть на буфетчицу и сказал, что ей, безусловно, под шестьдесят. Алеша, который и сюда явился в своей косоворотке, вызывая подозрительные взгляды официантов, встал и произнес тост по-латыни в честь культа Вакха. Пауль спросил, кто такой этот чертов Вакх, и Долфи принялся объяснять так длинно и скучно, что, слушая его, можно было подумать, что Вакх был председателем общества трезвости в древней Греции. Флориан не участвовал в общем разговоре, он не терял времени, достал тетрадь и принялся записывать свои наблюдения.

Тут было что наблюдать. Толстые и элегантные клиенты Шмиловича вели себя так, как будто они прибыли сюда из голодного края: все обжирались, и кое у кого были такие лица, словно их кто-то медленно душил. Неподалеку от нас сидела тоненькая, изящная дама с бледным кукольным лицом; тонкие белые пальцы ее длинных рук тоже были похожи на кукольные, и она так деликатно держала нож и вилку, что можно было подумать, будто она не ест, а только играет ими… Но она не играла. После основательной порции мититей она съела антрекот, кусок печенки и бифштекс с кровью. Глотая куски мяса и макая хлеб в кровавый жир, она все время приговаривала: «Я очень мало ем, очень мало».

— Зачем ты нас сюда привел, Гица? — спросил я. — Что здесь интересного? Одни обжоры. Даже музыки нет. В чем дело?

— В ценах, — сказал Гица. — Загляните в меню: здесь в два раза дороже, чем в других ресторанах. Шмилович, безусловно, самый модный кабачок в Бухаресте, по крайней мере сейчас, в июне…

Мы смотрели на Гицу, не зная, врет ли он или говорит серьезно, а Виктор встал с бокалом в руках, все думали, что он собирается произнести речь, но он сказал всего лишь одну фразу:

— Ребята, это не ресторан, а гнусное жульничество системы.

Мы вышли из обжорки Шмиловича преувеличенно твердой походкой, взяли такси и объездили еще три дорогих ресторана, все они выглядели по-разному, но всюду было одно и то же: толпы нарядно одетых буржуев, багровые лица, колыхающиеся животы, запах горелого мяса и духов и полки сбивающихся с ног официантов, эстрады, на которых играли оркестры, гремели певцы с бычьими шеями, показывали свои обнаженные телеса певицы с могучими бедрами и маленькими кукольными головками. Заливалась знаменитая исполнительница народных романсов Мария Зидару — лицо смуглое, цыганское, с дегтярной челкой на лбу, глаза черные, пронзающие… Развратно изгибаясь в своем оперно-крестьянском костюме, она протягивала к публике худые жилистые руки и пела то нежно-умоляющим, то страстным, зовущим голосом: «Мэй Иоане, Иоане… Все давно спят, Ион… Только я из-за тебя не сплю, Ион… Только я все жду тебя, Ион, Ион…»