Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Кого же еще спросить? Обывателей из четырнадцатой комнаты, которые перед сном выдавливают свои прыщи на подбородке и при этом всегда болтают о любви? Для них любовь не проблема. Они знают, что такое любовь. Любовь — это стройные ножки Силли Василиу из театра «Кэрэбуш». Это сорок лей, которые нужно иметь, чтобы отправиться в субботу на Crucea de piatră [18] Каменный крест — район публичных домов. . Любовь — это удовольствие за сорок лей. К черту такую любовь! Любовь — это шприц с марганцовкой, который имеется у Бранковича. Он безумно боится поймать сифилис. Еще он боится триппера. Боится он и многого другого. Разве есть на свете что-нибудь, чего не боится Бранкович? Когда он видит толпу на улице, он переходит на другую сторону. Если навстречу ему идет пьяный, он тоже переходит на другую сторону. Что бы ни случилось — он всегда переходит на другую сторону.

Я вдруг представил себе господина адвоката Бранковича в фланелевом костюме, с папиросой в руке. Он сидит в кафе «Чентрал» в своем родном городке Бузэу, и старший официант кричит на весь зал: «Один кофе по-турецки для господина Бранковича — покрепче». А за окнами кафе по щербатому тротуару прогуливаются провинциальные франты в спортивных пиджаках, чинно шествуют девицы на выданье, разряженные, пышнотелые, с печально-вопросительными глазами. Интересно, какую из них выберет Бранкович в жены? Интересно, сколько он потребует приданого? Интересно, зачем мне понадобилось думать о Бранковиче?

Надо поставить себе за правило думать только о серьезных вещах — о движении, например, или об экзаменах. Но я тут же нарушал это правило и снова видел к а р т и н к и и снова начинал думать об Анке и о том, что не надо о ней думать.

Так протекала моя жизнь после массовки, и мысли об Анке и воспоминания о том, что случилось в Банясском лесу, преследовали меня недели три, пока не случилось событие, которое перевернуло всю мою жизнь.

Однажды, за несколько дней до начала экзаменов, я вышел из общежития и услышал крики: «ДИМИНЯЦА спе-ци-а-ла!.. Экстренный выпуск газеты ДИМИНЯЦА!.. Обмен посланиями между Литвиновым и Титулеску!.. Диминяца спе-ци-а-ла!» Я схватил у первого пробежавшего мимо разносчика липкий газетный лист с огромным заголовком, быстро пробежал его глазами и застыл, оцепенел от радости. «Румыния признала Советский Союз! Обмен посланиями между Литвиновым и Титулеску! Возобновление дипломатических отношений!»

Когда я пулей влетел в четырнадцатую комнату, там все уже обсуждали новость. Радуц лежал на своей койке, попеременно задирая над головой то одну, то другую ногу, и говорил о том, что произошло, с таким видом, как будто это он добился от румынского правительства, чтобы оно признало СССР; Долфи ходил между кроватями, ерошил свои щетинистые волосы и излагал совершенно исключающие друг друга предположения о последствиях этого события; Виктор резко возражал, а Флориан приставал ко всем с вопросами: носят ли советские дипломаты фрак? Можно ли будет поехать в Москву? И сколько будет стоить билет? Когда фантазия его иссякла, он вдруг спросил: «Ребята, кто из вас хотел бы быть советским послом в Бухаресте?» Раду немедленно согласился. «А что бы ты стал делать?» — спросил Флориан. «Ездил бы каждый день по Каля Викторией и останавливал машину у префектуры полиции». Флориан страшно удивился, и Раду, объяснил, что на дипломатической машине полагается вымпел. Представляете себе, красный флаг с серпом и молотом перед самым носом у полиции, а она ничего не может поделать? Все были в восторге от такой перспективы, но тут неожиданно выяснилось, что здание русского посольства как раз и помещается рядом с префектурой полиции, только в нем до сих пор проживает Поклевский-Козел, которого газеты все еще величают полномочным послом государя императора всея Руси, — его даже приглашают на приемы в королевский дворец. Раду сказал, что интересно было бы посмотреть на этого козла, как он себя сегодня чувствует, и Флориан с самым невинным видом предложил немедленно отправиться в русское посольство. «Разве вы не знаете, что Поклевский содержит там библиотечку с выдачей книг на дом? «Дневник Кости Рябцева» я брал у него». Раду сказал, что он не верит, — бывший царский посол промышляет советскими книгами? «А я верю, — сказал Виктор. — Поклевский тоже хочет заработать. Такова система». Пока они спорили, появился Дим, и Флориан спросил, хочет ли он пойти с нами в русское посольство. «Ну конечно же, — сказал Дим. — И давайте выходить немедленно, уже половина второго, нам еще нужно запастись кое-чем по дороге». — «Черной краской?» — спросил Раду, и все рассмеялись. «Нет, мелом», — сказал Дим, подошел к шкафу, стал к нему спиной, а когда он отошел, дверцы оказались расписанными знаком серпа и молота. Ни одной минуты не терял даром Дим.

Особняк бывшего русского посольства, одноэтажный, с потемневшими стенами, казался запущенным уже снаружи. Мы вошли в холл и огляделись: узкие старинные окна с трехцветными стеклами: белое, синее и красное — царские флаги… Потолок высокий, темный, с отколовшейся лепниной… На стенах двуглавые орлы, жалкие, с разбитыми гипсовыми крыльями… В библиотеке мы увидели и самого Поклевского. Последний царский посланник сидел за большим столом, заваленным книгами, старыми, истрепанными журналами, пахнувшими сыростью и дезинфекцией. От самого Поклевского тоже исходил запах пыли и формалина, — казалось, если ткнуть рукой в его широченный чесучовый пиджак, оттуда посыплются опилки… Пока Флориан обменивал книгу, Дим потихоньку рисовал мелом серпы и молоты на стульях, на стенах и под самым носом у Поклевского, на его же столе, под газетами.

Когда мы вышли из старинного особняка, спотыкаясь от возбуждения и еле сдерживая смех, все увиденное показалось нам странным и удивительным: тут, на улице, солнце, автомобильные гудки, громкие голоса, а там, за этими облупившимися стенами, сидит, как в склепе, одинокий старик и смотрит в холодную пустоту. Сколько лет сидит он там, этот живой мертвец? Скоро семнадцать — с первого года революции. Зачем? Почему? Впрочем, теперь всему этому конец. Скоро откроют окна, и сюда придут представители новой России. И нам казалось, что знаки серпа и молота, которыми мы украсили убежище Поклевского, подготовляют приход этих людей, которых мы никогда еще не видели.

Вернувшись в общежитие, мы все время обсуждали скорый приезд советских представителей, и я попытался втолковать обитателям моей комнаты, какое это будет замечательное событие. Все слушали молча, только Бранкович встал и демонстративно начал собирать свои конспекты.

— Неужели ты такой трус, Бранкович, что боишься даже слушать?