Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Когда кампания в защиту чеферистов [17] Железнодорожников. расширилась, мы установили связь с уличным комитетом Каля Гривицей и стали ездить туда на летучие митинги, которые устраивались на оживленных перекрестках или у ворот железнодорожных мастерских. У нас появились новые друзья, молодые рабочие, которые открыто ругали буржуазию и правительство. Когда мы заходили в квартиры, где повсюду было развешано белье, женщины в кофточках с драными локтями варили кукурузную кашу в чугунных котелках, а мужчины дружелюбно хлопали нас по плечу и называли товарищами. Дим говорил, что он здесь помолодел на двадцать лет.

Однажды мы пришли на Каля Гривицей, и она была битком набита краснолицыми парнями в зеленых рубашках, разукрашенных значками со свастикой. Они разгуливали бандами и приставали к прохожим. «Ты жид?» — спросил рослый верзила, протягивая руку к очкам бедно одетого человека с усталым лицом. «Я жид!» — сказал Дим и хватил железногвардейца кулаком по руке. Тот оставил свою жертву и крикнул: «Камаразь!» Сразу же появилось человек шесть таких же, как он сам. Так как нас было только двое, я спросил Дима, стоит ли ввязываться в драку. «Мы же на Гривицей, — сказал он. — Нельзя терять время — пусть они узнают нашу силу». Тот, которого Дим ударил по руке, подошел к нему вплотную и спросил: «Ты, наверное, и коммунист?» — «Конечно, я коммунист, — сказал Дим своим низким, спокойным голосом, — а ты фашистский бандит!» Прежде чем я успел опомниться, кто-то стукнул меня сзади по голове, но, падая, я еще увидел, как Дим бешено молотит обоими кулаками по лицу фашиста. В драку вмешались прохожие. Это были рабочие с серыми, усталыми лицами, но крепкими, железно-блестящими кулаками, и фашисты быстро ретировались. Дим стоял с окровавленным лицом, кто-то протягивал ему платок и предлагал пойти в аптеку, а он улыбался, многозначительно пожимал всем руки и говорил:

— Ничего, товарищи, за меня не беспокойтесь, главное — действовать, чтобы они узнали нашу силу.

Когда мы вернулись в общежитие разбитые, грязные, ко мне пристал Флориан: «Расскажи, пожалуйста, что ты думал во время драки, — только подробно, со всеми психологическими оттенками». Я возмутился: «Мы чуть не отдали концы, а тебя интересует психология и прочая ерунда». — «Ну нет», — сказал Флориан, сел около меня и целый час доказывал, какая это беда, что люди читают лживые книги, — если бы они читали в романах правду, мир давно изменился бы к лучшему. В своем романе он напишет всю правду, поэтому он придает огромное значение психологии.

Так проходили дни. Я вертелся как белка в колесе, а по ночам проваливался в сон, как только касался головой подушки. По ночам мне почему-то всегда снился Дунай моего детства, стальной простор реки и зеленые каналы-ерики родного рыбачьего села. Каждую ночь я снова ездил по знакомым ерикам, и слышал тихий всплеск весел за бортом рыбачьей лодки, и видел извилистые, заросшие вербами, айвой и акацией берега. Каждую ночь я вдыхал запах смолы, тины, рыбы; просыпаясь, по утрам глотал ужасный воздух нашей четырнадцатой комнаты, где стояло ровно такое же количество кроватей, и не мог понять своих снов. Что за наваждение? Почему во сне меня преследует детство? Днем я никогда его не вспоминал — оно было так далеко, словно его совсем не было.

Кроме дня и ночи были еще и вечера. Теплые неподвижные вечера с густым запахом акаций, глухими раскатами далекого грома и тревожным жужжанием майских жуков. Душные вечера, когда шумная студенческая толпа, собиравшаяся во время ужина у входа в столовку, вдруг начинала редеть, хотя никто не уходил со двора, — все разбивались на пары и расходились, сразу притихшие, загадочные, чужие. В такие вечера мне почему-то становилось не по себе, и я сразу же вспоминал Анку.

В небе зажигалось розовое зарево, с улицы доносился шум умирающего дня, а в глубине двора на всех скамейках сидели парочки, и оттуда слышался таинственный шепот, отрывистый говор, короткий смех. В такие часы я бродил по двору общежития, чувствуя одиночество, грусть, и томился воспоминаниями, одолевая их одно за другим: встреча с Анкой в автобусе, поездка за город, лес. Я не только думал об Анке, — я ее в и д е л, не менее явственно, чем дерево или скамейку в двух шагах от меня. И все время представлял себе, как мы снова встречаемся, как разгуливаем по парку Чишмиджиу, а потом идем в концерт и слушаем баллады Шопена. И хоть я их в жизни не слышал, мне казалось, что они звучат где-то рядом. Почему-то они оказывались похожими на песни, которые то подымались, то замирали у нас на Дунае в темные и теплые вечера….

Иногда, чтобы отвлечься от этих фантазий, я заходил в читалку. Там всю ночь не гасили свет. За партами сидели самые усердные зубрилы, желто-серые от бессонницы, отощавшие, с многодневной щетиной на щеках, и все, как по команде, беззвучно шевелили губами, загадочно покачивали головой. Веселое зрелище, ничего не скажешь, — казалось, что зал полон глухонемых.

Я с трудом находил себе место, раскрывал курс римского права, прочитывал две страницы и совсем уж некстати снова начинал думать об Анке. Неужели я и в самом деле влюбился? А что такое любовь? Может быть, любовь — это что-то такое, чего я раньше не знал, а теперь узнал? Кого бы мне спросить?

Я перебирал в уме всех своих товарищей. Дим говорил, что любовь — скучнейшая вещь на свете, а Неллу считал разговоры о любви чистейшим оппортунизмом. С Раду мне тоже не хотелось говорить на эту тему. Он уверял, что его любят все красивые девушки, и он действительно был с ними в наилучших отношениях, всегда разгуливал под руку, но вечерами почему-то всегда оставался один: те самые девушки, с которыми он обнимался днем на виду у всех, по вечерам уединялись с другими студентами. Нет, что-то мне не хотелось спрашивать совета у Раду. Охотно и восторженно рассуждал о любви наш капиталист Пауль. Он не скрывал, что бешено влюблен в Санду. Я знал, что он приходит к ней довольно часто, сидит, уныло глядя на нее, и молчит, пока не появляется Виктор. В его присутствии Пауль оживляется и начинает довольно толково говорить о прибавочной стоимости или о депрессии особого рода, о которой он узнал из последнего номера «Инпрекорр», пока Санда не заявляет, что ей пора спать. Пауль немедленно встает, а Виктор говорит: «Ты иди, а я еще посижу немножко. Пока». После этого Пауль безропотно уходит, а Виктор остается. Однажды, когда Санда была в ссоре с Виктором, Пауль взбунтовался, пришел к ней, сказал, что не уйдет, и двое суток валялся на диване серьезный и грустный; все подруги Санды приходили смотреть на него и приносили с собой бутерброды, чтобы он не умер с голоду. Нет, пожалуй, и с Паулем не стоит говорить о любви. Остается еще Флориан. Он сказал, что любовь его очень интересует, она предусмотрена в плане подготовки материалов к роману, однако этот пункт далеко. Пока он ничего не испытал и ничего не может сказать.